Избранное - [10]
Там-то, в Акбелене, я и полюбил по-настоящему нашу реку. С тех самых пор и мечтаю добраться пешком до верховьев в Имранлы, а оттуда по течению спуститься вниз.
Видя, что дед так тревожится за меня, я слез с крыши и вошел в дом. Отец сидел, привалясь к стене, тут же был и Али. Мама успела перемыть всю посуду, прибраться в комнате и сейчас укладывала во дворе дрова и лучины. Бургач погнал на реку гусей, а Дуду убежала на улицу.
— Слушай, Сейдо, — обратился дед к отцу, — опять эти гады к нам настропалились. Опять начнут зверье гонять по лесу, вопить как очумелые и палить из ружей. До чего ж я их, окаянных, терпеть не могу! А наши опять небось соберутся глазеть на них.
Нет такого случая, чтоб отец не ответил на дедушкины слова. Что бы дед ни сказал, завсегда перечит. Вот и сейчас за словом в карман не полез:
— Кабаны — наипервейшие враги крестьян. Я сам слышал в кофейне, как по радио передавали. Кабаны наносят несчетный вред посевам. Во-первых, садам, во-вторых, хлебам, и в-третьих — кукурузе. Они подрывают виноградные лозы, топчут пшеницу, мнут кукурузу.
Дед бросил косой взгляд на отца.
— Ай да молодец Сейдо-эфенди! Здорово кумекаешь!
Отец весь подобрался.
— Я не сам по себе придумал! По радио передавали.
— Всевышний всякую тварь создал с каким-то умыслом. И от всякой твари пользы больше, чем вреда. Если кабан и вредит посевам, то ущерба от него — три доли, положим, а пользы — тридцать три, а то и все триста три. Иначе зачем господь создал его?!
— Какая же польза от дикой свиньи, отец? Ну-ка скажи.
Дед обозлился:
— Ты что, Сейдо-эфенди, экзамен вздумал мне устроить? Как-никак я постарше. Сам раскинь мозгами — догадаешься, какая польза. И нечего надо мной потешаться!
Мама сурово взглянула на отца, и он мигом прикусил язык. Один я ничего не понял и потому был рад, когда отец перевел разговор на другое:
— Лучше скажи, отец, чем сегодня будем заниматься? Не могу я без дела сидеть.
— Думаю, пора удобрением заняться. Вон сколько навоза скопилось! Сначала надо поле вспахать, потом удобрение внести. Скоро начнется сбор винограда, некогда будет.
— Вдвоем с Али нам не управиться. Арба одна, а навоза — целая гора. Может, Яшар с нами пойдет?
— Нет, Яшару другое дело найдется. Ягнята подросли, надо отару проведать. Карами наверняка прирежет одного ягненка, чтоб угостить американов. Для иностранцев ему ничего не жалко. Как бы нашего не прирезал.
Отец хмыкнул, но возражать на сей раз не стал.
Прихватив с собой куропатку, я переправился на тот берег реки в самом мелком месте. Отары Карами и Мемишче еще не вернулись с пастбища. Мы поболтали о том о сем с чобаном Пашаджика Мюслимом-ага, который родом из деревни Эсетханлы. Он передал дедушке несколько трутов, а я ему от деда — пачку сигарет.
Мюслим-ага рассказал: на отару недавно волк напал. Случилось это в низине Селманлы, за ущельями. Собаки отчего-то не учуяли волка, вот он и подобрался к самому стаду. Слава богу, никого насмерть не прирезал, одну только овцу здорово поранил — шею и бок. Теперь Мюслим-ага лечит эту овцу: приложил к ране табак, но этого мало, нужно еще подсоленное масло.
На обратном пути я заскочил к Пашаджику.
— Одну из ваших овец чуть волк не прирезал, поранил в бок и шею. Мюслим-ага просил передать, что ему нужно подсоленное масло.
Мусине, жена Пашаджика, считает, что мы у них навроде прислуги.
— Подожди, — говорит, — я тебе сейчас дам масла, отнеси его Мюслиму.
— Я бы с удовольствием, тетушка Мусине, — сам не знаю, как нашелся я, — да вот только мама велела быстрей домой возвращаться. Отец с братом возят удобрение в поле, и я должен им обед отнести. Они, наверно, уже проголодались, ждут меня.
Ничего, пошлет кого-нибудь из своих ненаглядных сыночков…
Дома мама и впрямь с нетерпением поджидала меня. Она приготовила еду для отца и Али и сложила ее в торбу. Я подхватил торбу, клетку с куропаткой — и айда в поле.
Иду мимо дома Гюльнаре и вдруг вижу: стоит она. Щеки у меня враз запылали. Нет у меня заветней желания, чем назвать Гюльнаре своей. Мы оба, и я, и она, дети бедных родителей. Разве ж отдадут ее за меня?
— Как поживаешь, Гюльнаре? — спрашиваю.
Она немного оправилась от смущения.
— Спасибо, Яшар, хорошо.
В школе мы сидели рядом и часто вместе делали уроки — то у нее дома, то у нас. У Гюльнаре почерк лучше моего. А как она рисует! Бывало, попрошу ее, она и мои рисунки раскрашивает. Случалось, мы с ней ложились рядышком, так что чувствовали дыхание друг друга. Но я ни единого разочка не поцеловал Гюльнаре, ни разу не держал ее за руку, не гладил ее волос. Если наши руки случайно встречались, я тут же отдергивал свою, огонь пробегал по моим жилам. Когда желание видеть Гюльнаре становилось особенно сильным, я шел к нашей телке и смотрел ей в глаза. По той же причине я никогда не расстаюсь со своей куропаткой.
И я и Гюльнаре окончили нашу деревенскую школу. Я никуда не уехал, потому что она осталась. Сколько еще лет пройдет, пока я смогу посвататься к какой-нибудь девушке! А Гюльнаре года через два, самое большее, отдадут замуж. Разве ж я не понимаю, что моя мечта о ней — самая несбыточная на свете?! Нет и не может быть у моей любви продолжения. Я даже не знаю, любит ли меня Гюльнаре так же сильно, как я ее, — мы ведь ни слова об этом не говорили.
