Избранное - [15]

Нянька Прасковья Тимофеевна каждый раз, когда появлялся Митя, входила в комнату раньше него и докладывала:

— Твой пришел.

— Это не мой, а Митя, — непременно поправляла Оля.

Иногда занятия назначались у Мити. Тетя Маша знала, с кем дружит Митя, и, казалось, была совсем нелюбопытна. Скрытная с юности, она умела уважать чужую тайну, а годы одиночества приучили ее знать цену молчанию. Она замечала со всей чуткостью замкнутого человека, как Митя вглядывается в Олю — в ее характер, привычки, душевный склад, — и что ни день, то делает новые, потрясающие открытия и безотчетно тянется к этой девочке. А Олю она еще мало знала, и ей хотелось, чтобы пришел удобный случай познакомиться с Олиной мамой.

Однажды Оля забежала рано. Митя спал, раскинувшись, в одних трусиках, со сжатыми кулаками, в позе боксера. Тетя готовила на кухне фарш к пирогам. Оля быстро заглянула в кастрюльки на кухне, что-то нащебетала по поводу тягостей женской судьбы и уселась с тетрадками в Митиной комнате за Митин стол. Это тете понравилось. Ей нравилось также, как дети прощаются второпях: «До свидания, Митя, завтра у меня». Нравилось, как он ее называл — Наперсток. Очень понравился нечаянно услышанный однажды разговор, когда Митя изобличал Олю в лени.

— Я не ленивая. Я просто веду себя скромно, — возразила Оля, — и не хочу хвастать перед тобой своими знаниями.

— Скромность — иногда очень лицемерная вещь. Я ненавижу лицемерную скромность. Садись… несчастная!

Марья Сергеевна поняла, что девочка все-таки усаживается к столу поудобнее, для работы.

Тетя не вмешивалась. И была права.

Олина мама вмешивалась. И тоже была права.

Однажды это стало даже предметом разговора Оли и Мити: тетя и мама ведут себя по-разному, но обе хорошо. Вот что интересно!

Когда занимались у Оли, к восьми часам возвращалась с работы мама. Она приходила усталая, жаловалась на сердце, тяжелое, как камень, долго умывалась, потом усаживалась за стол и много ела, как все люди, проводящие большую часть дня на воздухе.

Пока мама обедала, они бубнили над учебником. Потом она, вдруг стряхнув усталость, говорила детям: «Довольно!» — и усаживала Митю перед собой, тасуя карты. Она обыгрывала его в «шестьдесят шесть». Оля ненавидела карточные игры. Она сидела в кресле, наблюдала за Митей. Ей нравилось теперь его завистливое удивление: он в первый раз в своей жизни видел и как будто изучал дружеские связи, образующиеся между взрослой женщиной и девочкой, когда в доме нет третьего — мужа, отца. Вера Николаевна не наставляла Олю, не поправляла, не учила, — точнее всего было бы сказать, что они спорили. И с тех пор как появился на горизонте Митя, спорить с дочерью Вере Николаевне стало легче. Иногда Митя слышал от нее резкие суждения о жизни. Они запоминались надолго. Так заспорили однажды о Льве Толстом: дворянин и помещик, а как хорошо знал труд простого пахаря! Митя, только что прочитавший «Хаджи-Мурата», был в восторге от того, как там описана молотьба в крестьянской семье солдата Авдеева. Оля вспомнила, как косил Левин на Николином лугу в «Анне Карениной».

— А вот вы не дворяне, а ни черта не знаете! — сказала Вера Николаевна.

— У нас теперь больше теоретических знаний, — заметила Оля.

— Ну и что же? — откликнулась Вера Николаевна. — Ведь знание — все равно теоретическое, практическое — не должно оставаться бесплодным для человека. Знаешь, почему люди любят работать, Оленька? Да потому, что умеют.

Митя задумался над словами Олиной мамы и пропустил весь остальной спор. Он только заметил, что Вера Николаевна здорово-таки прижала Олю:

— Да, в прежние времена каждый понимал, что такое пахарь, сапожник, кузнец, плотник. Ну, а что такое такелажник? Или моторист, таксировщик, электрик, нарядчик, разметчик? Тут ты плаваешь? — Она улыбнулась, с жалостью оглядывая Олю. — Хочешь, я познакомлю тебя с башенным машинистом? Он на досуге расскажет тебе, какими знаниями ты должна обзавестись, если захочешь быть у него сменщиком.

— Какими же?

— Слесарными, электротехническими, строительно-монтажными, да, уж если хочешь, и политическими.

— Что-то у тебя все сложно. А нам объясняли, что если машинный труд — значит, легко.

— Увлекательно, а не легко! Ты скоро договоришься до того, что хорошо сидеть сложа руки.

Тут Оля сложила руки на груди и презрительно выдвинула подбородок.

Митя ошибался, думая, что он постиг характер отношений между Олей и ее матерью. Они были гораздо сложнее, чем ему казалось.

Оля очень любила маму: умная, не унывает, а по правде сказать, матери всегда не везло в жизни. Оля помнила, как отец в последний раз уехал на фронт. Нянька — тяжелый, больной человек, больной не какой-нибудь старушечьей болезнью: она пристрастилась к вину в военные годы, когда потеряла двух сыновей. Мама мучилась с нянькой в эвакуации, но все-таки там же заочно кончила институт. Трудно было и дочь воспитывать, когда нет детского садика, и учиться, когда электричество только в конторе, и работать с необученными сельскими девчатами, привыкая мыслью к женскому одиночеству.

Должно быть, потому что жизнь не баловала Веру Николаевну, она сама так баловала Олю. Все, что недодано было ей самой, она хотела отдать Оле, и как можно скорей. Кто знает, что может случиться с ними дальше! Куда бы их ни забрасывали обстоятельства — в казахский аул, где Вера Николаевна строила овчарни, в поселок под Прокопьевском, — старалась она обставиться поуютнее, а нянька даже в трудную осень 1942 года ухитрилась наварить на целую зиму кизилового варенья, чтобы у девочки было ощущение устойчивого семейного дома, — так с банками и путешествовали в теплушке.