Избранное - [16]

Не успевая заводить близких друзей, Вера Николаевна делилась с дочерью сомнениями, планами, а дочь с важностью давала ей советы, иногда наивные, иногда на удивление практические. Вера Николаевна знала, что практицизм этот детский, чистое резонерство, а в повседневной жизни Ольга совершенно беспомощна. Временами это даже пугало Веру Николаевну, но она старалась утешить себя. Ольга неважно учится, зато развита не по годам. Ольга никогда не повесит на место снятое платье, она способна сесть за уроки, разложив учебники на обеденном столе, среди неубранных тарелок, зато она не заикнется, что мечтает о прорезиненном клетчатом плаще, будет беспечно ходить в старых туфлях. Ольга кажется иногда скрытной, но зато доверяет матери то, что ее глубоко тревожит.

Не умея заботиться о маме в мелочах, Оля старалась легко переносить все невзгоды жизни, лишь бы не огорчить маму всерьез, лишь бы мама не подумала, что лишает ее чего-то необходимого. Тон их разговоров был большей частью насмешливо-иронический.

Митя и Оля входили в квартиру. Уже из прихожей в открытую дверь видели в оранжевом свете настольной лампы голову мамы, склоненную над чертежами. Все было отлично. Шептались в прихожей. Никто не мешал. Вдруг Оля неприятным голосом спрашивала маму, ступив через порог:

— Был все-таки?

Притворив за собой дверь, Митя садился в уголке за книжку. Он невольно вслушивался и понимал, что речь идет о Фоме Фомиче — дальнем родственнике, которого за что-то дружно ненавидели и мама и Оля.

Митя спросил однажды:

— Почему ты не любишь Фому Фомича?

— Потому что он — фрукт.

Постепенно из Олиных и маминых замечаний Митя составил представление об этом человеке, еще не видя его. Начальник одной из автобаз горисполкома — натура грубая, плотоядная и неунывающая. Его знали на всех стройках города: автобаза поставляла на леса ежесуточно сто тысяч штук кирпича. Но ни одна партийная конференция не обходилась без того, чтобы Пантюхов не получал по заслугам от строителей, и он, хохоча, называл сам себя «главным шишкособирателем». Тем не менее до последнего времени он не тонул, держался на поверхности, как пробка, и только круги от него шли по воде: он хохотал, пускал пыль в глаза, разносил анекдоты. Не обладая никакими личными интересами и потребностями, он добывал раньше всех в городе все то, что трудно было достать, на что было много охотников: билеты на гастроли столичного театра, подписку на Гюго или Бальзака, китайские безделушки. С детским самодовольством он создавал себе репутацию добытчика, ловчилы. Он совершенно не знал, что ему нужно: люстру ли из Риги, билет на футбольный матч, грузинское вино «Хванчкара», — он только ревниво следил за тем, что нужно другим. И когда добывал для себя, то радовался не добытому, а тому, что он первый среди добытчиков. Однажды принес под мышкой книжную новинку — дорогое издание «Дон Кихота».

— Ну, зачем он вам? Вы же не станете читать! — возмутилась Оля.

Фома Фомич хохотал:

— Для тренажа! Иначе доставать разучишься.

В последнее время Вера Николаевна стала несколько более приветлива с дальним родственником, они уединялись за рабочим столом, мама чертила на столе какие-то железные корзины для возки кирпича, Пантюхов хохотал, кричал: «Мы извозчики, наше дело возить!» Вера Николаевна хмурилась и прикладывала руку к сердцу. Не обладая маминой выдержкой, Оля неистовствовала:

— Как можешь ты разговаривать с ним, мама!

— Проще всего, Оля, осуждать, ничего не понимая.

— Не похоже это на тебя, мама.

Чтобы выручить Веру Николаевну, Митя напоминал о себе, выходил на середину комнаты, на ходу тасуя колоду карт. Они начинали партию. Олина мама играла внимательно, помнила сброшенные карты и отбирала верные Митины взятки. А Ольга решала безнадежно трудную задачу: можно ли не осуждать людей, о которых плохо думаешь? Быть снисходительной, когда противно, — значит лицемерить.

Фома Фомич, начальник автобазы, был для нее олицетворением всего грубого, беспорядочного, с чем, наверно, ежеминутно сталкивалась мама на своей стройке. Оле не нравилась мамина профессия. В сущности, она не любила ее, не зная, что мама делает. Ей это было неинтересно. Только однажды она побывала на мамином «объекте». Нашла ее контору на пятом этаже, пройдя по узким мосткам, залитым водой коридорам и заглянув в две-три курилки. Контора мало чем отличалась от курилок: только что оштукатуренная комната, где еще не настлали паркета, где холодно и сыро, пахнет глиной, — и запах здесь сильнее, чем в коридорах, потому что обогревательная печь на колесиках нагоняет из угла тепло. В комнате пусто, — не считать же за обстановку обшарпанный столик (на нем два телефона и под стеклом какая-то синяя расчерченная бумага), да стул с надетой на его спинку маминой телогрейкой, да вдоль стен шесть свежеобструганных табуретов.

Оля спросила маму:

— Почему шесть табуретов?

— У меня пять прорабов и механик.

Оля содрогнулась от суровой бесприютности комнаты и в душе пожалела маму. Как ей, должно быть, трудно тут с больным сердцем! И надо еще постоянно разговаривать с такими самодовольными пронырами, как Фома Фомич, или с такими бессовестными людьми, как ехидный десятник Ковылин, у которого трос порвался, почему он и прибежал к маме и при Оле все хотел дознаться, не снимут ли его с работы, а не то зачем же ему и стараться. Оля была уверена, что если бы мама была актрисой, библиотекаршей, учительницей, ее окружали бы другие люди. Оля гордилась мамой перед подругами за то, что она делает такую трудную, мужскую работу, а в глубине души ее жалела.