Избранное - [55]

что нос свой под шляпою прячет

и, слышно, в досаде бормочет:

«Зачем я оставил Полтаву,

свой Нежин покинув, уехал

в огнями сверкавшую славу,

в манящую близость успеха?

В тот город, где бледные ночи,

где нет ни родного, ни друга,

в туман без чудес и пророчеств,

где царствует циркуль да вьюга…

Там лица угрюмы, упрямы,

там верят лишь в почесть да в прибыль;

«Портрет» там выходит из рамы

художнику на погибель…

Доносы, дознанья, шпионы –

власть Третьего отделенья;

пред старшими чином – поклоны,

пред троном – во прах на колени.

Лишь пушкинской славы сиянье,

лишь взрывы горячего смеха –

ума и души обаянье

будили ответное эхо.

Так пушкинский разум был светел,

что будто в России светало,

но деспот рассвет тот заметил,

и Пушкина больше не стало.

Так пушкинский гений был ясен,

так полон был света и пыла,

что совам полночным опасен –

слепило сиянье светила.

И Невский проспект стал дремучим,

заросшим чиновничьим лесом,

и низко клубящимся тучам

лежать на нем тягостным прессом.

Какое здесь сердцу веселье?

Ни песен, ни бешеной пляски;

плетется чиновник в «Шинели»

да скачут герои «Коляски».

А «Нос» по проспекту гуляет,

а немцы секут шематона,

а Поприщин воображает

себя обладателем трона…

Исчезнуть отсюда, уехать

от этого бреда и вздора!

Да, может, откликнется эхо

на громкий успех «Ревизора»?

Путешествие

Вот он уже с год за границей;

в душе его ходят зарницы,

то жаром восторга охлынут,

то тучи содвинут.

Бороться с бесправьем? Попробуй!

Он едет крахмальной Европой.

Повсюду – цветочные грядки.

Чужие порядки.

Германия, Франция, Альпы…

Так ехать и ехать все вдаль бы,

чтоб скрыться, стереться из вида,

но – морем Европа обрыта.

Нет Пушкина больше на свете!

А кто же в ответе?

Недобрые носятся слухи,

упорны и глухи…

Об этом и думать постыло:

кровавая мгла над короной…

Россия застыла

от лермонтовской похоронной.

Ну, этот был выслан немедля

и пал бездыханный,

еще хорошо – не от петли, –

от пули нежданной.

А те, декабристы?!

Кто в ссылке, а кто всенародно повешен…

Дрожат на виске его жилки,

глядит, как помешан.

Уж если тех… громких фамилий…

Что ждать панычу с Украины?

Страниц его дерзостной силы

бесчисленны вины.

Взять зеркало «Ревизора»:

ведь рожи-то – подлинно кривы;

под сталью жандармского взора

устоев подрывы!

А что у Вольтера в Фернее

ты был, – все зачтут и зачислят:

чего уж свидетельств вернее

развратности мысли!

Лицо венценосного Вия:

поднимутся тяжкие веки,

протянутся пальцы кривые

за горы, за реки…

Так рек широки этих ложа,

так чащи безлюдны и дики,

что – бойся до дрожи

звериного нрава владыки!

Рим

Серебряно небо над Римом

целебно-душевным надрывом,

а лучшее в мире лекарство –

под усом лукавство.

Он бродит средь римских развалин

то радостен, то печален,

и сами несут его ноги

по Аппиевой дороге.

На арке водопровода

лежит он и в небо глядится,

и в небе – различного рода

рой образов дивных родится.

И вспыхивая от восторга,

он скачет по виа-Феличе:

плевать ему на Бенкендорфа –

он понял бессмертья величье!

И, перед конторкою стоя,

он пишет – в работе привычка, –

и едет сквозь жито густое

знакомая пыльная бричка.

Не римская это окрестность,

не мрамор дворца Адриана, –

глухая заросшая местность

в качанье бурьяна.

Обширные русские дали,

где люди свой край полюбили,

где – как бы они ни страдали –

достоинству не изменили.

Хоть будни их многотрудны,

но неисчерпаемы силы,

лишь трутни, плетущие плутни,

пятнают величье России.

Как туши их пышно здоровы –

не лезут в мундиры и фраки, –

густы Собакевича брови,

Ноздрева растрепаны баки.

Поймать, обличить их природу,

потребовать грозно к ответу,

на чистую вывести воду! –

вот родины голос поэту.

В Калуге

Не жилетом, модно сшитым,

не пробором тщательным, –

был он самым знаменитым

русским писателем.

Он толкался в гуще люда,

битого да мятого,

видел, где темно и худо, –

все на ус наматывал.

Вот он нынче на базаре,

где ряды торговые.

В шашки режутся в азарте

рядчики толковые.

Дуя в блюдце с чаем чинно,

сахарок прикусывая,

шапку двигает купчина –

бородища русая.

Ветер был в тот день порывист,

пух вздувал на курице,

пыль столбом – чуть глаз не выест,

круговерть на улице.

Преотличнейшую шляпу

с лентою атласною

ветер, уцепивши в лапу,

сунул в лужу грязную.

Превосходнейшую шляпу,

белую, пуховую,

так сподобило заляпать –

хоть меняй на новую!

Вот выходит он из лавки

в новой шляпе выбранной,

эту бросил на прилавке,

грязь и ветер выбранив…

Все соседи набегали

в лавку ту, завидуя,

толковали, примеряли

шляпу знаменитую.

Все сидельцы собралися,

шляпу с чувством трогали,

умиленнейшие лица –

говорят о Гоголе:

«В любом городе-посаде

изо всех отличь его, –

завлекательный писатель –

вывел городничего.

Всем нам шляпа тесновата:

не в котел головушка,

а ума-то в ней – палата!

Мал, да смел соловушка!»

Конец

Худой, изможденный, в халате,

идет он, осилив тревогу,

по горниц пустой анфиладе:

«Свети, казачонок, дорогу!»

Ну вот он перед камином,

ни сердца родного, ни друга,

заклятый зловещим аминем,

толпой изуверов запуган.

В глазах еще искры рябили,

на сердце темно и угарно:

«Не гарно мы, хлопче, зробыли,

не добре, не гарно!»

…А может, не так это было,

и не был пленен его разум, –

и ревность славянофила

снабдила нас этим рассказом?

И, может, рассказ этот ложен –

рожденная смертью химера, –

а был его труд уничтожен

холодной рукой изувера?..