Избранное - [25]

мы мчались на выручу, на зов о погибели,

мы песню замерзшую из холода добыли,

из солнца застывшего – мы полымя выбили.

Мы, люди, преклоним колени,

где лед обольнули тюлени;

и к призрачно белым медведям

мы с хлебом и солью поедем;

для вас, голубые песцы,

мы весен везем образцы;

и стаи внимательных белок

узнают о сердца пробелах,

когда, уезжая в Аляску,

мы сядем в морскую коляску.

1922

Наигрыш

От Грайворона до Звенигорода

эта песня была переигрывана.

В ней от доньего дня до поволжьина

крики «стронь-старина» в струны вложены

Все, что было твердынь приуральных,

все лежат, как скирды пробуравлены.

Изломи стан, гора, хребет Яблоновый,

утекай, Ангара, от награбленного!

Ветер, жги, ветер, рви, ветер, мни-уминай,

разбирай семена, раздирай имена,

раскромсай, разбросай города в города,

вей, рей, пролетай, свою жизнь коротай!

1922

Собачий поезд

1

 Стынь,

 стужа,

 стынь,

 стужа,

 стынь,

 стынь,

 стынь!

 День–

 ужас,

 день–

 ужас,

 день,

 день,

 динь!

Это бубен шаманий,

или ветер о льдину лизнул?

Все равно: он зовет, он заманивает

в бесконечную белизну.

 А р р о э!

 А р р р о э!

 А р р р р о э!

В ушах – полозьев лисий визг,

глазам темно от синих искр,

упрям упряжек поиск –

летит собачий поезд!

 А р р о э!

 А р р р о э!

 А р р р р о э!

 А р р р р р о э!

2

На уклонах – нарты швыдче…

Лишь бичей привычный щёлк.

Этих мест седой повытчик –

затрубил слезливо волк.

И среди пластов скрипучих,

где зрачки сжимает свет,

он – единственный попутчик,

он – ночей щемящий бред.

И он весь –

гремящая песнь

нестихающего отчаяния,

и над ним

полыхают дни

векового молчания!

«Я один на белом свете вою

зазвеневшей древле тетивою!»

«И я, человек, ловец твой и недруг

также горюю горючей тоскою

и бедствую в этих беззвучья недрах!»

 Стынь,

 стужа,

 стынь,

 стужа,

 стынь,

 стынь,

 стынь!

 День –

 ужас,

 день –

 ужас,

 день,

 день,

 динь!

3

Но и здесь, среди криков города,

я дрожу твоей дрожью, волк,

и видна опененная морда

над раздольем Днепров и Волг.

цепенеет земля от края

и полярным кроется льдом,

и трава замирает сырая

при твоем дыханье седом,

хладнокровьем грозящие зимы

завевают уста в метель…

Как избегнуть – промчаться мимо

вековых ледяных сетей?

 Мы застыли

 у лица зим.

 Иней лют зал –

 лаз тюлений.

 Заморожен –

 нежу розу,

 безоружен –

 нежу роз зыбь,

 околдован:

 «На вот локон!»

 Скован, схован

 у висков он.

Эта песенка – синего Севера тень,

замирающий в сумраке перевертень,

но хотелось весне побороть в ней

безголосых зимы оборотней.

И, глядя на сияние Севера,

на дыхание мертвое света,

я опять в задышавшем напеве рад

раззвенеть, что еще не допето.

4

Глаза слепит от синих искр,

в ушах – полозьев зыбкий свист,

упрям упряжек поиск –

летит собачий поезд!..

Влеки, весна, меня, влеки

туда, где стынут гиляки,

где только тот в зимовья вхож,

кто в шерсти вывернутых кож,

где лед ломается, звеня,

где нет тебя и нет меня,

где все прошло и стало

блестящим сном кристалла!

1922

Несмеяная

Роман разорванный ветром

I

Несмеяна не смеялась никогда,

не сменяла бледный облик изо льда,

горьких уст не изломляли ей года,

Несмеяна – неба мертвая звезда.

Поступь легкая и быстрая – тверда,

шея длинная и яркая – горда,

нет в очах ее ни страха, ни стыда,

ей под ноги покорились города.

Несмеяна засмотрелась в никуда,

не сияет небо – мертво, как слюда,

солнце снизилось, пропало без следа,

обернулися в туманы холода.

Вот и я перебираю повода,

вот и мне приспела эта череда –

выше звезд меня взметнет моя беда:

усмехнется Несмеяна навсегда!

II

И от этой старенькой сказки,

лишь глоток ее в сердце плесни

развязаться могут подвязки,

голубые банты весны.

А когда, засияв без цели,

тихо молвит она – пришей!

Измениться только в лице ли

или все изменить в душе?

Но душа и лицо ведь рядом

истлевают, как талый снег.

Разливайся же трупным ядом,

ручейками звенящий смех!

И зачем мне помнить, который

нынче год и какое число,

если прежней весны заторы

половодье еще не снесло?!

Изменилась лишь ночь да город,

да и те на своих местах,

тот же сладкий смертельный солод

на ресницах и на устах.

III

Ночь! С тобой оставаться страшно

наедине;

ты такой синевой окрашена,

оледенев.

Ты такой тишины ответчица

вплоть до могил!..

Если сердце, как ветер, мечется,

ты – помоги.

Видишь: спящий с сетями ветхими

береговой

вновь вступает с верхними ветками

в переговор.

Звякни, звякни звездой хоть изредка

и урони…

От дневного белого призрака

оборони!

IV

В руке ее мягкой и теплой, как птица,

весна бы могла, как в гнезде, уместиться.

На сны оперлась она нежной ногой,

и сны запестрели цветами,

и дни, что древляне стянули дугой,

звенят и трепещут щитами!

…Уезжай, уезжай скорей,

пропадай посреди морей.

Я след твой влажный возьму со дна –

на сотни верст глубина видна.

…Улетай, улетай, улетай к небесам,

я, ногти сорвав, взберусь к тебе сам,

упрямый взор прицеплю к звезде,

чтоб жег твое сердце везде, везде.

…Еще закачается под нами неба вал,

еще случится, чего не видано.

Я участь эту себе потребовал,

и будет, будет мне она выдана.

V

И снова останемся с глазу на глаз

следить и читать от доски до доски

в глазах твоих жалкую нежную наглость,

в глазах моих – лживую тень тоски.

А мне бы – без звука схватить и вымчать

тебя из звериных когтистых лап,

но поздно. Залив и ленив и дымчат,

тебя все равно волна унесла б.

Но поздно. Ты в сумрачной носишь сумке