Избранное - [23]

1919

Мировей

Ночь в ночь…

Точь-в-точь –

одна, как другая!

Какую выделить?

Обрядить в звезды?

Повенчать с будущим?

Вылепить в песен воске?

Перебегая,

видели

версты

мировое синее блюдище –

огромным, пустым и плоским.

Может, вправду вселенная кружится

и ветр не колеблет свечи планет?

Но – дыбом встают волоса от ужаса

при мысли, что не было мира и нет.

В гулких лесах

по тропинкам рыская,

помня о дальних небес чудесах,

видя свое

дорогое и близкое

зыбким на мира мощных весах, –

снова вопя,

зарезанная заря

прокрасит холмы убегающим следом:

опять и опять

изрешетивший небо заряд

зверю двуногому будет неведом.

Пусть

мягче тигровой лапы

вечер на горло наступит,

весь

в шорохах автомобильных шин, –

снова грусть

засветит угрюмые лампы –

темную снова глазами пустоту пить,

пока не измерит вселенскую весь

призрачный торгаша аршин.

Ночь в ночь!

Чем же отмоете

приросшую к каждому сердцу ночь вы?

Пуля и нож,

войте не войте, –

кровь уже хлещет в бездонные почвы.

День в день

вдень:

придутся один на один,

ум прикуют на беззвучную цепь,

и только по датам смертей и родин

различишь с десяток

с важнейшим

в конце.

Выверни наизнанку –

та же синь:

весен булавочные уколы,

темные отеки осени

крутят земли замызганную шарманку

на выдуманной оси.

Все одно:

в море войдешь,

улыбаясь

плавному сгибу морского хребта…

Так же и в дни.

Дно?

Дна не найдешь,

только глубь голубая, –

ей о себе станешь шептать.

День в день

вдень,

стань тихонько сбоку сам:

ни один не выдастся профиль,

точно дьявольским фокусом

дурачит ярмарку Мефистофель.

Вот

новый опыт

над участью человека

той же зловещей фантазии:

две тени показались

на транспаранте двадцатого века –

изъеденный банкиром лик Европы

и гневом задернутое лицо Азии.

1920

Стальной соловей

1922

Посвящено Окжемир

О нем

Со сталелитейного стали лететь

крики, кровью окрашенные,

стекало в стекольных, и падали те,

слезой поскользнувшись страшною,

И был соловей, живой соловей,

он бил о таком и об этаком:

о небе, горящем в его голове,

о мыслях, ползущих по веткам.

Он думал: крылом – весь мир обовью,

весна ведь – куда ни кинешься…

Но велено было вдруг соловью

запеть о стальной махинище.

Напрасно он, звезды опутав, гремел

серебряными канатами, –

махина вставала – прямей и прямей

пред молкнущими пернатыми!

И стало тогда соловью невмочь

от полымем жегшей одуми:

ему захотелось – в одно ярмо

с гудящими всласть заводами.

Тогда, пополам распилив пилой,

вонзивши в недвижную форму лом,

увидели, кем был в середке живой,

свели его к точным формулам.

И вот: весь мир остальной

глазеет в небесную щелку,

а наш соловей стальной,

а наш зоревун стальной

уже начинает щелкать!

Того ж, кто не видит проку в том,

кто смотрит не ветки выше,

таким мы охлынем рокотом,

что он и своих не услышит!

Мир ясного свиста, льни,

мир мощного треска, льни,

звени и бей без умолку!

Он стал соловьем стальным!

Он стал соловьем стальным!..

А чучела – ставьте на полку.

1922

Об обыкновенных

1

Жестяной перезвон журавлей,

сизый свист уносящихся уток –

в раскаленный металл перелей

в словолитне расплавленных суток.

Ты гляди: каждый звук, каждый штрих

четок так – словно, брови наморщив,

ночи звездный рассыпанный шрифт

набирает угрюмый наборщик.

Он забыл, что на плечи легло,

он – надвое хочет сломаться:

он согнулся, ослеп и оглох

над петитом своих прокламаций.

И хоть ночь, и на отдых пора б, –

ему – день. Ему кажется рано.

Он качается, точно араб

за широкой страницей Корана.

Как мулла, он упрям и уныл,

как араба – висков его проседь,

отливая мерцаньем луны,

не умеет прошедшего сбросить.

У араба – беру табуны,

у наборщика – лаву металла…

Ночь! Меня до твоей глубины

никогда еще так не взметало!

2

Розовея озерами зорь,

замирая в размерных рассказах,

сколько дней на сквозную лазорь

вынимало сердца из-за пазух!

Но – уставши звенеть и синеть,

чуть вращалось тугое кормило…

И – беглянкой блеснув в вышине –

в небе вновь трепетало полмира.

В небе – нет надоедливых пуль,

там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,

ветку звезд нагибает бюль-бюль

на стеклянно звенящую кровлю.

Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?..

только видеть и знать захотим мы –

и засветится синий сераль

под зрачками поющей Фатимы.

И – увидев, как вьется фата

на ликующих лицах бегоний, –

сотни горло раздувших ватаг

ударяют за нею в погоню.

Соловей! Россиньоль! Нахтигаль!

Выше, выше! О, выше! О, выше!

Улетай, догоняй, настигай

ту, которой душа твоя дышит!

Им – навек заблудиться впотьмах,

только к нам, только к нам это ближе,

к нам ладонями тянет Фатьма

и счастливыми росами брызжет.

1922

Башни радио

Удар в сто сорок тысяч вольт

какую может вызвать боль?

Нет, не предмет такого ты удара!..

Земле – и той рванет кушак,

земле – и той звенит в ушах,

земле – и той не сходит это даром!

Ночь

Если уж веровать в старого,

то – посмотрите: бог сам

учится тучи пропарывать

рваным ударом бокса!

Потного ливня хлюща

весь. Ему в небе тесно,

вот он идет и плющит

воздуха взбухшее тесто.

Ветер не сдался. Вымок.

Виснет спиной на канате…

Что ни удар, то – мимо,

мимо скользит фанатик!

Корчась во тьме караморой,

выдумав сто защит,

пяткой уперся в раму,

синим огнем трещит,

гонит и гнет он тени,

каждый порыв – хула…

Миг – и дрожит в антенне,

пойман тугой кулак!

День

Галереи балерин –

башни в танце.

Лорелеи перелив:

«Здесь останься!»

Там – у воющих сирен

гребень золот;