Избранное - [26]

стальную, до времени стихшую смерть,

пусть в небе веселом весенние думки

зовут и плывут и сияют: «Не сметь!»

VI

Но – разве смело

приставить дуло

в уклон виска?..

Лицо – из мела,

и – разом сдуло

весны рассказ.

И разве – храбрость

подставить сердце

под свой удар?..

Ведь если на борт

кренится сердце, –

куда? Куда?!

VII

Ничего не отвечала,

только – жилка билась шибко –

рвало сердце грудь,

да у алого причала

мглилась в горькую улыбку

первых весен грусть.

И от слов ли, от грусти, от эха ли,

не поймет она, видно, сама,

вслед за нею – поплыли,

поехали переулки, сады и дома.

Темный город на привязи кружится…

Вот он – дрогнет и тронется прочь;

в нем весенняя каждая лужица

расплескалась рыданьями в ночь.

Все отметят лишь беглое облако,

я ж запомнить успею одно:

как за молнией горького облика

Уходила земля из-под ног.

VIII

И когда прибежали

знакомые, –

как расспросишь, о чем и о ком ее?..

Так же дни дребезжали, влекомые

лошадиною силой земной…

За мной!

Я сейчас расскажу

про жуть

этих первых слепых этажей.

Это ж ей

и пришлось познакомить

сердце с пулей так близко, так коротко

из-за жирного жадного выродка,

половицы прогнувшего в доме.

IX

Спеши

на подушках мигающих шин

с распластанной навзничь любиться!

Скорее, скорее, скорее, убийца,

над мертвой пляши!

В судорогах последних опадающего живота

выуди судорогу страсти,

зови за собою очередь жирных ватаг –

она у тебя во власти!

Она не прогонит,

не плюнет в хайло:

она – растаяла,

стала – покойник.

X

По улицам пахло свечами зажженными,

и дым панихидный свивался в туман,

и смерть расстилалась шагами саженными,

по скользким ступеням сводила с ума.

Угаснувший взор был безлунный и матовый,

надвинулось небо совиным крылом,

и сердце стучало: «Скорее захватывай!

Сегодня – не позже – весны перелом!»

Сегодня, не позже. Но раньше ли, позже ли –

так значит, весна тому стала виной,

что тысячи умерших Лазарей ожили

и встали, туман закачав пеленой?

Так, значит, и мы по небесным развалинам

брели, спотыкаясь, в урочном бреду, –

лишь горних селений названья назвали нам,

как мертвые губы шепнули: «Приду!»

Так, значит, в такую же ночь и задумано,

сосчитано, собрано, связано в нить

беззвучье тоски сумасшедшего Шумана,

чтоб в небе весеннем заразой загнить?

Пусть так. Под одеждой твоей осиянною

я больше весны не увижу опять,

я знаю и помню: тебя Несмеяною

на жизнь усмехнувшейся надо назвать!

XI

Что ж мне жалеть ее,

о милой знакомой плакать,

ту, что теперь гниет

под протравкой весеннего лака?

Жалости в сердце нет,

только в звериной злобе

сердце – стальной стилет,

спрятанный между ребер.

Но если мир-ханжу,

замучивший тебя, встречу, –

в спину ему вонжу

красную правду стилечью

и, поворачивая острие

в дрожащем последней дрожью,

тихо спрошу про нее,

нынче проросшую рожью.

[1919–1922]

Чума

Какие умы

чумы не боятся?

И только мы –

кольцо удальцов –

в лицо чумы

смеем смеяться!

Ничто чума,

когда у жены

волосы страстью к старости крашены.

Ничто чума,

когда сожжены

глаза и в зеркале теплятся страшно…

Вчера – глядел:

китаец в схватках

вился, пеной пыль замесив.

А вечер рдел –

губная помадка, –

чесоткой звезд щекочась в небеси.

И я увидал:

косые глазища, –

зрачки почти, почти стекленя,

в моих последней надежды ищут,

последнего в мире видя меня.

Он смолк,

а зрачки я забрал с собою:

они помогут моим сиять,

когда – к последнему мира забою –

себя подведу, чтоб взорваться, – я.

1922

Совет ветров

1923

Как и всё –

Оксане Синяковой

В стоны стали

В стоны стали погруженным,

в шепот шкива, в свист ремня,

как мне кинуть по «Гужонам»

радость искрой из кремня?

Как мне выбить, вырвать, вызвать,

не успевши затвердеть,

из-за лязга, из-за визга

дрожь у тысячи сердец?

Ты о чем замолк, формовщик?

Выбей годы в звон листа!

За тебя теперь бормочет

закипающая сталь.

Тугоплавкого металла

зачерпни и пей до дна:

ведь и этой песни алой

влага горлу холодна.

Если горло стало горном,

день – расплавленным глотком,

надо выть огнеупорным,

мир тревожащим гудком.

Надо вызнать кранов скрежет,

протереть и приладнять

все, что треплет, кружит, режет

болью будущего дня.

Пусть же все колеса сразу

затрепещут, зазвенят –

сложат песню – к фразе фразу,

прокатив через меня!

1923

Гастев

Нынче утром певшее железо

сердце мне изрезало в куски,

оттого и мысли, может, лезут

на стены, на выступы тоски.

Нынче город молотами в ухо

мне вогнал распевов костыли,

черных лестниц, сумерек и кухонь

чад передо мною расстелив.

Ты в заре торжественной и трезвой,

разогнавшей тленья тень и сон,

хрипом этой песни не побрезгуй,

зарумянь ей серое лицо!

Я хочу тебя увидеть, Гастев,

длинным, свежим, звонким и стальным,

чтобы мне – при всех стихов богатстве

не хотелось верить остальным;

Чтоб стеклом прозрачных и спокойных

глаз своих разрезами в сажень

ты застиг бы вешний подоконник

(это на девятом этаже);

Чтобы ты зарокотал, как желоб

от бранчливых маевых дождей;

чтобы мне не слышать этих жалоб

с улиц, бьющих пылью в каждый день;

Чтобы ты сновал не снов основой

у машины в яростном плену;

чтоб ты шел, как в вихре лес сосновый,

землю с небом струнами стянув!..

Мы – мещане. Стоит ли стараться

из подвалов наших, из мансард

мукой бесконечных операций

нарезать эпоху на сердца?

Может быть, и не было бы пользы,

может, гром прошел бы полосой,

но смотри – весь мир свивает в кольца

немотой железных голосов.