Избранное - [267]

Теперь они здесь, в пустом доме на склоне горы. А до этого неслись в черной машине с ведущими передними колесами полчаса-час, съехали с дороги, остановились, шли через поле. Было еще совсем светло, но свет стал уже вечерним, боковым, лучи солнца скользили по земле. Когда люди умолкали, слышалось громкое пение цикад. Действие происходило на открытой площадке — что-то вроде террасы, расположенной над складским помещением; внешняя лестница спускалась прямо к гумну заброшенной фермы, там на шесте висел кусок трехцветной материи. Кругом — открытая местность без деревьев, желтая земля, чахлый вереск и в полукилометре — зигзаги горной дороги, похожие на лежащую букву «W».

Командир макизаров, круглоголовый великан с маленьким детским ртом и тяжелым подбородком, весил, должно быть, не менее двухсот двадцати фунтов и походил на камаргского табунщика. В действительности же он преподавал латынь и греческий где-то в окрестностях Сен-Флура. Сидя во главе стола, он руководил допросом. Слева от него, скрестив руки, стоял высокий брюнет, тот, что приезжал на станцию и так понравился Лотте. Справа сидел священник в сутане нараспашку, охотничьих рейтузах и с винтовкой на ремне. Лотту допрашивали в доме. Несколько раз оттуда слышался ее нервный смех.

— Я вступил в наш партий, — майор фон Лютвиц-Рандау старательно подбирал французские слова, — в июле тридцать третьего, сразу после тридцатого июня…

— Вас на это вдохновило убийство Рёма? — усмехнулся тот, кто вел допрос.

— Жан-Пьер, пусть он говорит сам! — укоризненно заметил брюнет.

Майор обвел взглядом всех троих, как оглядывает поле боя солдат. Укрепил на носу пенсне и глубоко вздохнул.

— Я вступил в наш партий сразу после казни Рёма и его сообщников, — стараясь выиграть время, майор тянул слова, — я сразу понял, теперь нужны юристы, в свете этих исторических событий нужно — wie sagt man [33] — полностью пересмотреть, wiederaufbauen…[34] создать заново германское право.

Священник, худой, с большим носом и узловатыми руками, иронически присвистнул и принялся чистить ногти прутиком, который еще раньше тщательно заточил у них на глазах. Пленный повернулся к нему.

— Может быть, это не имеет значения для террористов… но право есть право…

— А кто здесь террористы? — Жан-Пьер гордо вскинул голову, и казалось, его серо-голубые глаза, как пули, вылетят сейчас из орбит. — Я капитан французской армии и…

— Дай ты ему говорить, — снова вмешался высокий брюнет.

— Извините, — сказал майор, — но для нас вы террористы, вопреки законам войны и условиям перемирия вы…

— Для вас? Кого это — вас? Какое перемирие? Мы воюем против Германии с сентября тридцать девятого. Законы войны… с каких это пор существуют законы войны, по которым можно расстреливать заложников? Это вы нарушаете законы войны, это вы, вы террористы, и именно в этом качестве вас будут судить здесь, по всем правилам…

— Дай же ему сказать, — повторил высокий брюнет.

— Извините, — продолжал майор, — но нам всегда говорили, что вы террористы…

— И вы этому, конечно, верите, как верите всему, что вам говорят… Какие же террористы в таком случае подожгли ваш рейхстаг?

— Коммунисты, — сердито ответил Лютвиц-Рандау, — Ван дер Люббе, Димитров…

На этот раз его прервал высокий брюнет:

— Димитров! За кого вы нас принимаете, господин майор? Теперь вы обвиняете человека, которого признал невиновным ваш суд, которого оправдал ваш суд…

— В то время, — сказал Лютвиц-Рандау, — наши суды были еще заражены духом римского права, кодекса Наполеона, еврейских законов… Сегодня мы ни за что бы не выпустили Димитрова, он был бы осужден… в соответствии с германским правом.

Это было странное зрелище. Аббат, управившись наконец с десятым пальцем, тут же принялся снова за девятый, восьмой… Не сводя глаз со своего прутика, он спросил:

— Почему вы хотите, майор, чтобы мы признали ваше германское право, если вы считаете кодекс Наполеона сводом еврейских законов? Но дело даже не в этом. Сколько людей вы уничтожили в соответствии с вашим германским правом?

Лютвиц-Рандау отвернулся и ничего не ответил. Из дома доносился голос Лотты, но слов разобрать было нельзя. И майор подумал, что она способна оговорить его ради того, чтобы выкрутиться самой.

— Я никого не убивал… — после паузы решительно возразил он. — Я судейский чиновник, в обязанности которого входит применять законы…

— Какие законы? — вспыхнул Жан-Пьер. — Ваш фюрер упразднил все законы…

— Наш фюрер, — сказал обвиняемый, — признает один закон — интересы Германии…

— Маршал фон Паулюс, — перебил его брюнет, — придерживается другого мнения.

— Фельдмаршал фон Паулюс мертв. Наш фюрер сказал, что фельдмаршал фон Паулюс мертв…

Аббат бросил свой прутик и захохотал:

— Мертв по германским законам, да? А те, кто утверждает обратное, — террористы? Не так ли?

Майор с растущей тревогой прислушивался к звукам, идущим из дома. Сначала яростная перепалка, потом хныканье, а теперь Лотта говорит, говорит, говорит… Что же такого она могла им наговорить? Между майором и его судьями зияла пропасть — они не понимали друг друга. Он считал, что послушание и верность своему фюреру служат оправданием всех его поступков, как статья кодекса, гласящая, что он неподсуден. Они же, напротив, видели в этой рабской зависимости, в этой пассивности отягчающее вину обстоятельство, прямое доказательство виновности. Они, в сущности, давали ему шанс, позволяя сказать, что всё-всё, что можно поставить в вину не только майору фон Как-Его-Там, но и немцам вообще, всем немцам, — это именно фюрер и, как он говорит, «наш партий», они ответственны за все преступления, за расстрелы заложников… Конечно, его судьи поступали не по-судейски великодушно, ему было бы так легко спастись с помощью лжи, пойми он только, что к чему. Обман его не смущал. Коль скоро речь шла о собственных интересах, то есть о том, что он называл интересами германской нации. Ложь была неотделима от системы. На свою беду, Лютвиц-Рандау не догадался, что именно надо солгать. Оказался жертвой собственной системы защиты. А он строил ее, упирая на величие, на верность идее национал-социализма. Не сумел понять, что, отрекись он от национал-социализма, его шкура осталась бы цела. Шкура, которой майор так дорожил. Ему казалось, что его губит глухо доносившаяся болтовня женщины, на самом деле он сам, его собственные слова обрекли его на гибель. Его правовая концепция, система защиты, которую он готовился применить в тяжелые времена, чтобы помочь Германии в тяжелые времена. Поэтому-то обер-лейтенант Вилли, гестаповец Вилли, и считал его пораженцем. Система защиты, благодаря которой поверженная Германия держалась бы с достоинством, импонирующим победителю, с достоинством бойца, который не сдается. И так далее…