Избранная проза - [92]

Но мы не могли взять себя в руки, без Марианны мы играли более вяло, чем обычно. Нам не хватало ее подбадривающего взгляда из-за кулис, мы застревали посреди фразы и после вымученных деревянных движений по сцене вспоминали текст, только когда у стойки показывалась хозяйка и махала нам рукой, давая понять, что все пока в порядке. Спектакль продолжался больше двух часов, намного дольше, чем обычно. Но детям это нравилось. Они открыв рот взирали на сказочный мир и ничего не знали о нашей беде.

Я, конечно, прозевал свой выход. Правда, я слышал слова, когда должен был выйти на сцену, только во всей этой суматохе я потерял деревянный меч, с помощью которого должен был продираться сквозь настоящие колючие заросли к принцессе! Что делать? Не могли же мои товарищи вечно изображать глубокий сон. Повару было тяжело держать поднятую правую руку, пес три раза чихнул, а веки Гизелы дрожали так, что это внушало серьезные опасения. Необходимо было срочно найти хоть какое-то оружие. Я лихорадочно пытался оторвать какую-нибудь доску от кулис, но то, что прибил Рихтер-бычок, держалось прочно. Наконец подоспела неожиданная помощь. Я вдруг почувствовал на затылке пропахшее табаком дыхание хозяина, он сунул мне в руки ножку стула и шепнул на ухо: «Давай вперед, парень. Ребенок родился. Кажись, девочка».

Я как бешеный устремился на сцену, только клочья летели, и смел на своем пути полкулисы, мой передник садовника зацепился за гвоздь, и с выдранным клоком я устремился на ослепительный свет к Гизеле, к спящей красавице. Весь зал затаил дыхание, и я сделал то, на что ни разу не мог отважиться: ни на одной репетиции, ни на одном представлении. Я поцеловал Гизелу. Не просто приник губами к уху, как обычно, нет, — я по-настоящему поцеловал ее в губы, а когда раздались аплодисменты, прошептал ей на ухо радостную весть. Она в восторге вскочила со стула, радостная, как никогда, щеки ее залил румянец, глаза сияли, и мы вышли к беснующейся публике, чтобы раскланяться.

Нас вызывали раз десять, а потом мы уже больше не обращали внимания на овации и топот и по рядам пробрались в конец зала, потом через кухню в горницу, прямо к Марианне. Бледная, она лежала на диване под одеялами, едва улыбаясь, но главное — она улыбалась. Губы у нее были искусаны. Ребенок со сморщенным и красным личиком лежал в корзине для белья. А вокруг него было так много свободного места, места для подарков, а у нас ничего не было, даже маленького букетика цветов. Тогда сажали одни овощи. А в карманах у нас были только каштаны, и мы высыпали их прямо в корзину, к ребенку.

А теперь, друзья, можете хоть на голове ходить. Теперь вы хотя бы знаете, почему я привел вас сюда, к каштанам.

Перевод Е. Кащеевой.

НА БАБЬЕМ ДВОРЕ

Однажды все вдруг меня резко зауважали. Даже сам шеф, посетивший ради меня нашу бригаду. Расположившись на некоем подобии стула, он, не долго думая, сообщил, что хватит, мол, мне ходить в учениках, за два года-де я поднабрался опыта и вполне могу взяться за самостоятельную работу. Было видно, что бригадир отпускает меня с неохотой. На прощание он похлопал меня по плечу и, уже как своему коллеге, дал несколько дельных советов, напомнив относительно инструмента и постельных принадлежностей.

Я даже смутился, когда один из опытных плотников, бывалый, видно, мужик, как мужчина мужчину, предостерег меня: «Смотри не зазевайся, там ведь одни бабы!» Он выразительно прищелкнул языком и изобразил пальцами нечто, что, по его мнению, должно было пояснить все значение сказанного.

Я же никуда не рвался. Во-первых, я не считал себя еще опытным плотником, а во-вторых, мне неплохо жилось и в моей каморке, у деда с бабкой. Что до женщин, то в моем представлении они существовали в двух видах. К первому относились некие существа, напоминающие сказочных фей или кинозвезд, во всяком случае, нечто недоступное и недосягаемое, ко второму — мои ровесницы, столь же, впрочем, малореальные.

Итак, преодолев все внутренние сомнения, я на следующее утро с рюкзаком за спиной мчался на велосипеде по дороге, ведущей к Тетеревиной мельнице. Я проехал четыре деревни — все как чужие. Затем пошел лес. Сначала строевой сосновый, затем молодняк и густой темный ельник, от которого шел запах прели и сырости. Дороге, казалось, не будет конца. Но вот справа показался заболоченный ольховник, слева — заброшенный карьер, а впереди — хутор. Он состоял из жилого дома и расположенных поблизости амбара и хлева. Строения были старые и, казалось, прижаты к земле. Въехав во двор, я увидел, что меня встречают. У дверей дома стояли три женщины — старуха, вид суровый, кожа лица огрубевшая, обветренная, на затылке желтоватый чепец; рядом с ней женщина лет сорока, крепкая, плотная, ее карие глаза смотрели внимательно и, мне даже показалось — по-матерински; а возле женщины стояла… девушка, хрупкая, светловолосая и до того робкая, что, глядя на нее, я почувствовал необычайное смущение. Когда я слез с велосипеда, ее уже почти не было видно, она наполовину спряталась за спину матери.

Я прислонил велосипед к стене и сбросил рюкзак. Звякнул инструмент. Наверное, надо было положить топор на плечо. Это избавило бы от необходимости представляться и объясняться с хозяевами. Видимо, заметив мое замешательство, женщина подошла и, не спуская с меня своих карих глаз, спросила так, будто делала это каждый день, не хочу ли я позавтракать после долгой дороги.