Избранная проза - [80]

Снег на дороге был густо перемешан с песком. Глубокие колеи расходились во все стороны к дворам. Мать Ханно стояла в конце каштановой аллеи и прислушивалась к звукам из риги. Обе польские девушки взмахивали там цепами. Тук, тук. Пошевеливайтесь. Чесать языком можно и после обеда. Завтра — конец молотьбе. Мать Ханно всегда принимала меня радушно. Из него будет толк, говорила она бабушке. Едва он появляется, как тут же берет в руки календарь патриота. Мой Ханно только и знает, что носится повсюду сломя голову. Что может из него получиться?.. Она пошла со мной в дом. Ханно там. Но не на лестничной клетке, где пахло свекловичными выжимками. И не в кухне-столовой, откуда, обогнув печку, можно было попасть либо в кладовку, либо в горницу, смотря по тому, какую дверь выберешь. В доме было много дверей, за которыми хранилось неизвестно что. Дверь в комнату была открыта. Отец Ханно сидел за письменным столом. Он разговаривал по телефону. На коротко остриженной голове шевелились маленькие уши. Так, так. Нет, нет. По всей видимости, ручная граната. Что мне известно? Наверняка дернул кольцо и согнулся. Да. Похоже, так. Черт его знает. Я при этом не присутствовал. Вообще никого. Внезапно рвануло. Конечно, прежде всего похоронить. До похорон никого из беженцев не выпущу. Так, так. Нет, нет. Когда отец Ханно наклонялся над столом, складки на затылке исчезали. Его отражение изгибалось в стекле картины с видом Альп. Он не обратил на меня внимания, когда я шел через комнату.

Комната Ханно называлась детской. Потолок в ней такой высокий, что к балкам можно прикрепить качели. Ханно словно прилип к окну. Дерьмо дело, сказал он, когда я вошел. Они тебя вздули? Уж лучше бы вздули. Да нет, дома засадили. Это что-то новенькое. А гармоника, спросил я. Отобрали и заперли. Эта тетка, надо же было ей позвонить! Райхельша, спросил я. А кто же еще, сказал Ханно. Мы помолчали, слушая усталое тук-тук цепов. Откуда он все-таки взял табак, спросил я. Не все ли равно, сказал Ханно. Так и так из-за моей глупости он половину зажал. Какой еще глупости? Я сказал ему, что неисправен капсюль. Жаль, дрянь дело, сказал Ханно. Стук цепов зазвучал еще медленнее. Ханно оторвался от окна и подошел ко мне. Как только меня выпустят, мы с тобой провернем одно дельце. Я оглянулся на дверь. Но здесь можно было говорить громко, не боясь, что рядом кто-нибудь подслушивает. Говори же! Ханно ухмыльнулся мне в лицо. Не такой уж я все-таки дурак. Думаешь, я отдал украинцу все? С какой стати, заверил я его. И, поскольку разъяснений не последовало, добавил: Приду в другой раз, бывай. Бывай, бывай, сказал Ханно. Жди.

Остаток дня я болтался один. Пробовал, держит ли лед на запруде. Слонялся вдоль заборов и пялился на соседские дворы. Когда я добрался до зиммангского березняка, уже смеркалось. Я счел за благо обогнуть кустарник. Мальчишке, правда, бояться нечего. Привидения охотятся только за юбками. И все-таки береженого бог бережет. Как назло, хрустнула ветка. Я припустил со всех ног и мчался до самого дома. В темном закутке между сарайчиком и хлевом светились рядом друг с другом два огонька. Гата стояла подле украинца. Они смотрели на меня и молча курили, словно им была известна какая-то тайна.

Возле двери в комнату я втянул голову в плечи. Однако обошлось без подзатыльника. Я прислушался и услышал доносящийся из пристройки плачущий голос бабушки. Время от времени ее перебивал ворчливый дедушкин бас. Ага, подумал я, ответный визит. Потом я унюхал сало. Моя рука потянулась к выключателю. Тарелка стояла на комоде, на ней бутерброд с двумя тоненькими ломтиками. Конечно же на масле сэкономили. Все-таки я подумал: Вот это везуха! Быстренько разделся, залез вместе с тарелкой под перину и впился в бутерброд зубами. Теперь-то он точно мой. Но над вторым ломтиком я смилостивился. Прежде чем ринуться в суматоху сражения, рванул дверь коптильни. Вылезайте и берите, сказал я оголодавшим детям беженцев. Сало — ваше. Мне ничего не надо. На сытый желудок воевать плохо. Если меня не станет, какое имеет значение, был он набит или пуст.

Чуть позже я приподнялся и уставился в темноту. Подушка на бабушкиной кровати казалась тугой и светилась белым цветом. Бабушка болтала без умолку. На улице что-то происходило. Я отчетливо слышал шаги. Кто-то крался мимо, вплотную к окну. Я медленно отодвинул занавеску, приготовившись увидеть нечто ужасное. Вдоль дома по снегу скользила тень. Ёрги, звала девочка. Я удивился, что ей разрешают так поздно бродить по улице. Потом я услышал, как она позвала его во дворе, сбоку. С облегчением плюхнулся я в теплую перинную нору. Сейчас выйдет отец и всыплет этой Кати как следует. Марш в дом, Гетца тебе уже не воскресить! В балках что-то треснуло, но страха как не бывало. Мои мысли погружались в сон. Мне казалось, что я задремал. Кошка научилась наконец вставать на задние лапы и отодвигать защелку. Я часто показывал ей, как это делается. Очень просто, ты вытягиваешься и достаешь до верху. Но нет, она опять строила из себя изысканную даму и требовала, чтобы за ней поухаживали. Наверное, учуяла сало. Во всяком случае, в комнату она наконец проникла. Протопала по половицам, потрогала кровать, приподняла пуховое одеяло и проскользнула ко мне. Еще и прижалась. Никогда не думал, что она такая длинная с такими горячими пальцами и может со стоном звать Ёрги. Погоди, поймает тебя бабушка, хотел сказать я. Но я уснул, и многое из того, что могло быть сказано, осталось невысказанным. Бабушка возвратилась. Она наклонилась над кроватью, вытянула губы трубочкой и прогнала кошку: кш, кш. Она всегда так делала. Потом вынула мои руки из-под перины и положила на подушку. На следующий день было построение со знаменем. Командовал долговязый Бюттнер. Смирно! Полотнище знамени полоскалось на ветру. Рядом с древком стоял отец Ханно. В зеленой куртке, на правой руке повязка со свастикой, на левой — траурный креп. Мы запели песню о товарище. Лучше не нашли. Отцу Ханно, видно, было некогда. Он тяжело шагнул на середину, не дождавшись конца последнего куплета, и сразу же заговорил. Фюрер приказывает, мы исполняем! Разве это не касается молодежи? Или, может, фюрер приказывал тырить оружие? Хватит дурака валять! Он сделал несколько быстрых шагов в нашу сторону. Ханно юркнул назад и вытолкнул толстого Юрку вперед. Между прочим, долговязый Бюттнер команду «Вольно!» еще не подавал. Фройляйн Райхель поджала губы. Она недовольна. Никакой дисциплины, и, потом, что за слова. Тырить, валять дурака. Деревенщина, в школе такому немецкому не учат. Но отца Ханно не испугаешь. Он продолжал нагонять на нас страху. Если я кого-нибудь застукаю, то он у меня попляшет, да еще как. Зарубите себе на носу: если кто что нашел или хранит — должен немедля сдать. Это не игрушки. Дело серьезное. Я только что с похорон. Тот тоже шарил где мог. Ненамного старше вас. Вот и лежит теперь в бумажном мешке, а сверху венок. Ему уже фюрер ничего приказать не сможет…