Избранная проза - [78]

Я не мог уснуть. Передо мной громоздилась холодная перина. Отблеск огня пробегал по стене. В балках потрескивало. Я знал от дедушки, что дом по ночам расправляет косточки. Наконец зажегся свет. Бабушка зазывала в комнату пожирательницу сала. Входите, дорогая. Садитесь к печке. Ваша комната, что поделать, не отапливается. Мальчик уже спит. Не беспокойтесь. Льстивый голос заставил меня приподняться на кровати. Я смотрел на руки беженки из Силезии. Они сложены на животе. В них ничего нет. Они приближались. Я быстро зажмурился. Как он спит, ангелочек, раздалось надо мной. Бабушке нечего было добавить. То, что знала обо мне она, не годилось для беседы. Она ограничилась осторожными жалобами. Он целый день на ногах. Сплошные расходы. Одни кожаные подметки чего стоят. А когда он возвращается домой, то не сводит глаз с хлеба. Это юность, сказала беженка. Я всегда радуюсь, когда он наконец ложится и засыпает, сказала бабушка. Юности принадлежит будущее, ей надо доверять, сказала беженка. Бабушка молчала. Я услышал, как на другой кровати зашелестел матрас, набитый соломой. Беженка села: она разгладила на коленях накрахмаленный передник и вытащила из кармана фотографии. Бабушка удивилась. Боже, сколько скота. Коров-то, коров. Не меньше двадцати. И свиньи. И курочки. Леггорны как-то раз были и у меня тоже. Но больно уж прожорливы. Все пропало, сказала беженка и тяжело вздохнула. А ваш супруг, тихо спросила бабушка. Убит, ответила беженка. Рыдания сдавили ей горло. Под Житомиром… Наш сын находится где-то в болотах под Ракитной, сказала бабушка, от него уже давно ничего нет. Тогда у вас есть еще надежда. Хоть это, сказала бабушка. Помолчав, она спросила: А ваши дети? Беженка громко высморкалась в платок. В наше время надо радоваться, что их нет. Да уж, сказала бабушка. Обе умолкли. Только печка потрескивала. Я спал на оба глаза, но вполуха. Другое ухо слушало, как бабушка незаметно перевела разговор на семью из Зибенбюргена. Беженка из Силезии понизила голос. Нет, ничего плохого она сказать не может. Такие же крестьяне. И немцы. От работы не отлынивают. Бабушка злилась на деревенского старосту, который, словно назло, посылал к ней на постой беженцев. Но теперь она, наоборот, должна быть ему благодарна. Если бы не мужчина да парень, свекла еще стояла бы в поле. На Юру, украинца, уже давно нельзя было полагаться. С женщин, конечно, что взять, они всегда кудахчут вместе. Приходят, отвешивают поклон и — мигом на кухню, что перед комнатой старика. И всякий раз в своих черных шерстяных платках. Поди разберись, то ли это траур, то ли просто так. Девчонка, Кати, иногда бегала в поле вслед за братом. Любит его. Но остальные! Обхаживали хозяйку — и так и эдак, если им что-нибудь надо было. А нет, так все молчком, ничего не узнаешь… Они продолжали беседовать в таком же духе. Хотя бабушка выключила свет и, кроме отблесков огня, из топки ничего не было видно, я знал, что она сидит, раскрыв рот от любопытства. Впитывает в себя разные сведения. И не закроет его до тех пор, покуда не разузнает все их семейные тайны. Стало быть, мужчина тоже крестьянин. Ага. Женщина с седыми волосами — его жена. Девочки — дочки, Георг — сын. А та, похожа на жену, — незамужняя сестра. Хоть и постарше, но волосы у нее темные. Так, так, сказала бабушка. Выходит, старуха на диване их мать. Бабуля. Она свое отжила, произнесла беженка. Что с нее возьмешь. А кто такая Гата? Бабушка спросила о ней, слегка затаив дыхание. Агата, сказала беженка, это сноха. Но она не носит траур, бабушка смотрит в корень. Голос беженки из Силезии опустился до шепота. Тише! Они помалкивают об этом. Но тут дело нечисто. Одно лишь… Так я и знала, торжественно сказала бабушка. С края луга донесся монотонный гул. Он усиливался, на какое-то время повис над домом и стал затихать. Ночной истребитель возвращается после налета на врага. А может, это разведчик? Я вознесся в мечтах в темную, мерцающую в небе кабину пилота и уснул.

На следующий день Ханно опоздал в школу. Фройляйн Райхель взяла его в оборот. Именно сейчас, когда немецкий народ ведет тяжелые оборонительные бои, когда фюрер добивается решительного поворота судьбы и ждет, что все будут на своем посту. Ханно втянул голову в плечи. Опустив глаза, он подмигнул мне. Получил три горячих, и не из-за тридцати минут. Потому что молчал, как проклятый, и не счел необходимым извиниться. Я, словно во сне, смотрел, как взлетал и опускался кончик указки. Фройляйн Райхель переключилась на меня. Руки на парту. Я шевелил пальцами, будто мог подтвердить этим свою невиновность. На переменке Ханно затащил меня в узкий проход между клозетом и стеной двора. Она у меня, сказал он. Я ничего не понял. Эта фиговина, лопух, сказал он.

Больше я ничего не узнал, потому что долговязый Бюттнер, приставленный к нам, застукал нас в неположенном месте. Он хотел заставить нас приседать, как в Гитлерюгенде, с двумя кирпичами в вытянутых руках. Но прозвенел звонок.

В середине урока классная комната задрожала. Рисунок тушью выскочил из зажима. Когда он, покачиваясь, стал медленно опускаться на пол, дзинькнули оконные стекла, взрывная волна достигла наших ушей. Русские, сказал толстый Юрка. Фройляйн Райхель мгновенно оказалась рядом и дала ему подзатыльник. Спокойно! Руки на парту. Ополченцы упражняются с фаустпатронами на спортивной площадке. Это оружие — погибель для врага. На сей раз я не прятал руки. Если я в чем уверен, меня не переубедишь. Фаустпатрон громыхает два раза. При выстреле и при ударе. Да и взорвалось не на спортивной площадке. Где-то ближе, в зиммангском березняке, островке из кустарника, отделявшем деревню со школой от нашей. Ханно вяло щелкнул пальцами. Фройляйн Райхель, мне нужно выйти. Он покраснел. Фройляйн Райхель взяла его за шиворот и вывела за дверь. Он не вернулся.