Избранная проза - [73]

На обратном пути Пип спрашивал меня, почувствовал ли я что-нибудь. Огнем печет, признаюсь я. А я боли не чувствую, говорит Пип, я думаю о коленке. Как это, спрашиваю я. Если ты не чувствуешь, тебе этого не объяснить, отвечает Пип. Из-за бомбежек его эвакуировали из Берлина к нам в деревню. Есть вещи, которых мы не можем себе объяснить.

Уже издалека мы слышим, как дедушка орудует в сарае. Хотя кругом снег, земля гудит под ударами кувалды. Дедушка уже вогнал в чурбан второй железный клин. Чурбан не поддается. Третий клин дедушка пускать в дело не стал. Решил сперва попробовать дубовым. Если тот войдет, чурбану конец. Но он выскакивает и бьет дедушку по ноге. Тот, чертыхаясь, потирает больное место. Свою улыбку он прячет до того момента, когда чурбан, несмотря ни на что, сдается. Пип глядит на сложенное в сарае барахло и дивится. Сарай до потолка завален дровами. Да ведь этого вам на век хватит! Ему не понять, зачем дедушка так вкалывает, и я не могу ему объяснить, хотя уверен, что фройляйн Крайн это не понравилось бы.

Любит дедушка работать, но вот беда: слишком рано темнеет. Ворча, он топает на кухню, постоянно путаясь под ногами у бабушки, которая варит корм козам. Наконец он забирается на диван. Я тут же ложусь к нему под бочок. И слежу за тем, чтобы никто не заснул. Пока я слушаю последние известия, дедушка начинает храпеть так, будто пилит дрова. Я трясу его за плечо. Дедуль, а где это Нарвик? Он спросонку хрипит «там-там». И снова засыпает.

Поужинав, он ложится уже по-настоящему. В кровать на другом конце комнаты у заиндевелой стены. Бабушка увещевает меня, чтобы я вел себя тихо. Убрав газ, я веду на посадку свой пикирующий бомбардировщик, думая о том, то ли еще сегодня будет. В девять дедушка встанет, наденет свою куртку, возьмет голубой кофейник и отправится на работу. Бабушка видит, что я зеваю, и гонит меня в постель. Пока мыши не начали грызть старый картон, она ставит на окошке моей комнатки маленькую свечку, чтобы я не боялся.

Лежа на спине, я вижу, как пляшут тени. На улице ночь навалилась на крышу. Слышно, как скрипят и стонут стропила. Сломай-кось, сломай-кось! — доносится с другой стороны ручья прямо в оконный проем. Но тут шаги с конька крыши слетают на булыжник двора, и, прежде чем раздается стук старой Пацельн, бабушка кричит «войдите». Сегодня не до болтовни, сегодня много дел.

Ты что-нибудь ела, интересуется бабушка таким тоном, каким спрашивает, вымыл ли я шею. Ни маковой росинки, отвечает старая Пацельн. Хотя передо мной стена, я вижу, как слова отражаются на ее морщинистом лице.

Нам придется обождать, говорит бабушка.

Тишина, мороз помаленьку крепчает, и только раз лед мельничного пруда, треща, ухает. Ухо мое горит: я вспоминаю слова Пипа. Фройляйн Крайн подходит близко-близко к кровати. Я послушно ложусь на живот. Ты должен почувствовать это, говорит Пип. Я и чувствую, не знаю только что. Я не оборачиваюсь и не говорю, что железнодорожный шлагбаум снова был закрыт и что я побоялся лезть под вагонами, но бабушка ничего не желает слушать. Она трясет меня за плечо и шепчет: подтяни штаны и марш на кухню. Берет свечку и ставит ее на большой стол, который нам заменяет гостиную. Я слышу чужой торопливый голос.

Малыш, внучок, королевич ясный! Наверное, он еще спит? Ну и пусть, добрая женщина, пусть его спит. Ведь уже поздно. Верно, мой золотой? Все малыши уже спят. Спи себе, спи. Так даже лучше.

В колышущемся пламени свечи я вижу бегающие глазки фрау Цигертель. Она постоянно выпрашивает у бабушки стаканчик козьего молока для своего бедного чахоточного мужа. Она специально приходит за ним из деревни, где школа, к нам, в Катенгассе. Стоит дедушке увидеть у забора ее рыжую голову с мальчишечьей стрижкой, как он сразу поворачивается на каблуках кругом: терпеть не может ее трепа. При чем тут легкие? Это печень. Он знает Цигертеля по литейному цеху. Тот был там мастером и постоянно ходил с красными глазами. Если б не война, если бы не пропал шнапс, давно бы умер от пьянства. Но бабушка не может устоять. За годы мужниного битья фрау Цигертель научилась общаться с потусторонними силами. Это знают все. Но никто об этом не говорит вслух. Только когда припрет, перекинутся словечком через забор. А вы разве не знаете? Памятуя о грядущем молочном изобилии, фрау Цигертель не отказывает. Но только чтобы это оставалось между нами, женщина. Чтобы только ваш муженек ничего не пронюхал! Дедушка давно работает на генераторе. От него пахнет газом. А у нас в кухне разносится необычный аромат. Бабушка заварила последние остатки кофе в зернах. Приходится жертвовать. Взгляд фрау Цигертель, быстро скользнув по мне, устремляется на старую Пацельн и бабушку. Он останавливается только на кипящем кофейнике. Ей наливают еще.

А я-то думала, что ни есть, ни пить нельзя, произносит старая Пацельн в тот самый момент, когда фрау Цигертель с наслаждением прихлебывает кофе. У той глазки снова начинают бегать. Ух! Она дует на край чашки! Ух! Горячо. Но мне нипочем, я с духом дружу. Он ко мне приходит, даже если я не точно соблюдаю правила.