Избранная проза - [75]

Бабушка встает. Ее взгляд на несколько секунд задерживается на мне. Таким она меня еще никогда не видела. Старая Пацельн заламывает руки. Мой Айтель, мой Айтель, теперь ты умрешь. Мы все умрем.

Тут вмешивается фрау Цигертель. Что вы такое говорите? Это же предрассудки и вражеская пропаганда. Ведь фюрер знает, что делает. Только он один может спасти нас.

Я с головой залезаю под одеяло и хочу только, чтоб мыши поскорее начали свою ночную возню. Но они сидят тихо-тихо. Я все слышу. Бормотание, вздохи, резкие выкрики. Мой ангел-хранитель притулился в проеме окна и хихикает. От него мало толку. Он покинул меня. И никогда не вернется. Не вернется даже тогда, когда мне будет очень-очень нужно. Когда лед тронется и старуха Пацельн будет кричать на другом берегу, кричать молча, как мать Зигги Краучика, как вдова Рушке и как фрау Янке. Когда фройляйн Крайн повесится на школьной доске, с обратной стороны которой нарисована все та же неизменная линия фронта. Когда Зигги во время военной игры вдруг схватит меня промеж ног, покраснеет как рак и спросит, что я теперь чувствую. Может, мне бы помогла дедушкина улыбка, но он на долгое время утратил ее.

Перевод С. Ефуни.

ГДЕ-ТО НЕДАЛЕКО ОТ ФРОНТА

Раз, два, три. Во время поры точи топоры. Снова моя взяла. Ханно расхотел играть в кости. Он вытянулся на настиле засидки и стал рассматривать деревню. Крыша его дома возвышается над остальными, как скала. Наша пригнулась к забору. У нас семеро, сказал Ханно. У нас одиннадцать, сказал я. Одиннадцать больше семи, сверх бери сколько хочешь. Да где же они размещаются, спросил Ханно. Я знал, что ответить. Бабушка говорила об этом с соседкой, когда поутру заправляла мне рубашку в брюки. Получалось, что беженка жила в пристройке, украинец на сеновале, остальные на кухне. Все девять, спросил Ханно (как и соседка). А им хоть кол на голове теши, отвечала бабушка (и я тоже), их и водой не разольешь. Вот что значит не настоящие немцы, сказала соседка. Наши соотечественники, сказала бабушка и сказал я. Напоследок мне пришло в голову еще кое-что, о чем я и не догадывался. Из Валахии. Откуда я это взял? Наверное, от дедушки, каких только пословиц он не знал. Дни, словно отруби, исчезают вечером в мешке. Облака в феврале, весь год дождь по земле. Силезцы да валахи, сплошь смехи да ахи. Не больно хорошо было, видать, в тех краях, потому что, когда румын предал нас и перешел на сторону врага, они перебрались оттуда в район Яура. Уже прошлой осенью. А теперь, когда русские переправились через Одер, приехали на крытой повозке вместе с их силезской хозяйкой в нашу деревню. Мы ведь тоже силезцы. Правда, не настоящие. Старушки Ешке и Яниц шушукаются между собой по-вендски. А это как раз не разрешается. Дедушка родился в Саксонии. Если он захочет, то может говорить как по писаному. Словно дождевой червяк ползет. Нахохочешься. Только последнее время ему расхотелось. Его не разберешь. Он как Ханно.

Давай подкрадемся, сказал я. А что, давай, сказал Ханно. Мы слезли с дерева и стали пробивать сапогами ямки в снежном насте на лугу. Матовый лед мельничного ручья не давал нам развернуться. Трещины с хрустом разбегались во все стороны. Но наш боевой дух несокрушим. Врагу нас не сломить. За старой прачечной я пригнул Ханно к земле. Тише ты, там кто-то шевелится. Да это кошка, сказал Ханно. Какая кошка, сказал я. Прикрой меня огнем. Я броском добрался до стены дома и проскользнул к окну. День угасал. Внутри зажгли свет. Занавески на окне со стороны пруда плотно не задергивались. Стекло запотело. Я увидел размытый желтый цвет в размытом розовом. Женщина в комбинации. Я упал ничком и махнул рукой Ханно. Давай ко мне. Ханно все-таки не допрыгнул. Прежде чем он успел заглянуть в щелочку, свет внутри погас. Я мог поклясться, что женщина еще в комнате. Может быть, голая. Но из темноты ей видно все, что делается снаружи. Я потащил Ханно прочь, обнял его за плечи и пошел с ним через сад. Все в порядке. Друзья беседуют. Ты видел, спросил я. Кого, спросил Ханно. Гату, сказал я, это точно была Гата. Какая Гата, спросил Ханно.

Откуда ему было это знать, но и мне сказать ему было нечего. Когда днем я пришел из школы, бабушка караулила меня у двери. Пошевеливайся, мы живем теперь в спальне. Но тебя пригласили. Она засунула мне рубашку в брюки и сделала пробор влажным кончиком указательного пальца. Потом открыла дверь кухни и протолкнула меня в щель. Вот вам мой внук. Ага, проговорил кто-то на полу. Привет. Пожилой мужчина одним махом поднялся с камышовой подстилки, которая лежала там, где обычно у нас стоял стол. Он вскочил, опираясь рукой на гору подушек. Невысокого роста, широкоплечий, он напоминал мне нашу грушу, чей ствол прямо от земли спиралью шел вверх, словно кто-то специально заставил его расти именно так. Молодой человек, сказал мужчина, хозяин дома. Жена, подавай на стол, мы хотим есть. Он выговаривал слова по-нашему, но не так, как хотелось нашим учителям. Совсем по-другому. Суп, сказал он, где же суп, жена. По его неподвижному лицу я уже понял, что за спектакль сейчас начнется. Но пока я являюсь хозяином дома и можно еще что-то съесть, я охотно приму в нем участие. Поднялся парень, тоже, как и мужчина, невысокого роста и широкоплечий, только волосы у него были цвета овсяной соломы. Я запишусь в СС, сказал он. Рывком поставил на середину кухни скамейку, стоявшую у печки, смахнул меня, словно таракана, и сел на голый пол спиной к стене. Женщина сняла с плиты кастрюлю. Обычно мы кормим из нее козу. Кто-то отодрал ее до блеска. Кати, тарелки, сказала женщина. Левую руку она держала на весу, а правой поправляла на затылке седые волосы, свернутые жгутом. Девочка сидела рядом с парнем. Только теперь я заметил, что они все сидели на полу, прямо на камышовой подстилке, спиной к стене. Иначе на нашей кухне не хватило бы места. Кати отодвинулась от стены и начала делать все одновременно. Она подавала женщине тарелки, другой рукой снимала ворсинки с юбки, посматривала на меня через плечо и хихикала. Мужчина расправил уныло-желтые усы, но тарелку вернул. Нет, жена, сначала хозяину дома. Женщина протянула мне наполненную тарелку. Кати, ложки! Девочка снова проделала все за один раз. Она наклонилась, взяла из фартука ложку, дала ее мне. Наверняка рубашка сзади уже успела опять вылезти из-под ремня. Но руки у меня были заняты. Большой палец лежал в супе. Его словно огнем жгло. Наконец, мужчина тоже взял тарелку. Он сел спиной к стене и свил кривые ноги кренделем. После него настала очередь старухи. Она лежала на диване, и ее лица, такого маленького среди одеял, я вначале не заметил. Ее надо было кормить с ложки. Не торопись, Майхен, говорила она, не торопись. Она обращалась к другой женщине, очень похожей на первую. Только там, где у первой возле глаз была сеточка из морщин, у нее была гладкая желтоватая кожа. А на голове черный шерстяной платок, собранный надо лбом в поперечные складки. Она дула на ложку, прежде чем поднести ее старухе. Только теперь мужчина стал хлебать суп. Следующую тарелку получил парень. Он подражал отцу, но злости в нем было больше. Девочки, прежде чем взять тарелки, закидывали косы за спину. Они спрятали ноги под юбки и ели молча. Вместе с Кати, которая все еще хихикала, их было трое. Женщина в платке поставила свою тарелку на пол. Раздатчица налила себе один половник, но, похоже, есть ей не хотелось. Она слила половину назад в кастрюлю. Потом позвала дребезжащим голосом: Гата. Открылась дверь в комнату с окном на пруд. Вошла женщина в пестрой, как у цыганки, одежде. Она повела юбкой, и я почувствовал незнакомый приятный запах. Ее черные с синим отливом волосы были подстрижены под мальчика. Она налила себе тарелку, прислонилась спиной к печке и ела стоя, выпятив живот. Она смотрела через край тарелки, не замечая меня. Я почувствовал, как загорелись мои уши. Обычно это случалось, когда меня отчитывала учительница фройляйн Райхель. Кати хихикала. Мне хотелось схватить ее за косу. Мать одернула ее. Мужчина уговаривал меня льстивым голосом. Кушайте, кушайте, пожалуйста! Свинина с бобами была бы вкуснее. Но бог дал, бог взял. От непривычного обращения у меня комок подступил к горлу. Суп застрял в глотке и ни за что не хотел попадать в желудок. Меня обдало жаром до корней волос. Внезапно я увидел себя со стороны: сапоги на три номера больше, голубые спортивные штаны, слишком широкие в поясе, коротенький свитер, поцарапанные руки, торчащие уши, три макушки, из-за которых никакой пробор не получится. И нос. Почти такой же большой, как у дедушки. Но дедушке-то он подходит. Девочка смотрела прямо на мой нос. У нее началась икота. Она поперхнулась. Но удержала тарелку, не пролив супа. Мужчина подул на ложку и строго посмотрел на девочку. Она отвернулась к стене. Но ее так трясло, что она уже не могла удержать тарелку. Она опустила ее на колени и отставила в сторону. Парень загородил ее своим мощным корпусом. Он положил ей на плечи руку и стал тихо уговаривать. Ну, ну. Кати уже не могла видеть меня. Но всё содрогалась от смеха. От икоты каждый раз толкала парня. Он обхватил ее шею. Сжимал все крепче и крепче. Но так, словно у него в руках был воздушный шар. Он растерянно смотрел через плечо на мужчину. Тот выдавил слюну сквозь щель в передних зубах. Таким способом Ханно посылает лошадей рысью. Здесь это не подействовало. Стало совсем тихо. Никто не ел. Даже старуха поджала свой морщинистый рот, хотя ее ожидала очередная ложка. Женщина в шерстяном платке в конце концов молча положила ее снова в тарелку. Она уставилась на стену, будто стена могла ей что-то посоветовать. Всякий раз, как начиналась икота, у парня перехватывало дыхание. Наконец, раздатчица встала на колени и придвинулась к парню. Она тронула его за плечо. Гетц! Из-под руки показалось перекошенное лицо девочки. Постыдись, сказала женщина. Все было напрасно. Едва девочка села и опустила ложку в тарелку, как ее снова разобрал смех. Теперь встал мужчина. Снова рывком, опираясь на гору подушек. Он перешагнул через свою тарелку, отодвинул парня в сторону, схватил Кати за руку, заставил встать и направился с ней в комнату с окном на пруд. По дороге он передумал. Он провел девочку к двери кухни. Было слышно, как они шли по двору. Бульканье сменилось громкой икотой. Заскрипели петли двери — пристройки для сечки. Дедушка уже давно собирался их смазать. Срам, да и только. Я, несмотря ни на что, уже был в состоянии есть. Но никто не ел. Казалось, все чего-то ждали. Даже Гата, у которой в тарелке осталось всего на две-три ложки. Она смотрела куда-то вдаль поверх меня, так, словно позади меня не было никакой стены. Когда они вернулись, я уже спокойно мог посмотреть девочке в лицо. Глаза у нее были опущены. На белый лоб выбилась влажная прядь волос. Теперь она делала все по порядку: опустилась на колени, придвинула тарелку, наклонилась над ней и начала есть суп. Ложку за ложкой. Словно согласилась со всеми. Суп был действительно хорош. Язык еще долго ощущал нечто острое. Я не мог описать Ханно, как это было вкусно.