Избранная проза - [72]

Пацельн! Теперь кричит моя бабушка. Кричит тихим криком, который больше соответствует времени. Дедушка открывает рот. Он подносит ложку ко рту, только когда старая Пацельн затихает. Он приходил, тихо причитает она, ночью приходил, мой Айтель.

Да нет же, восклицает бабушка.

Да-да, стонет в ответ старая Пацельн. И говорит-говорит, но говорит так, что слышно только в комнате. Айтель вырвался прямо из огня, быстрым облачком пролетел над Богемией и Моравией или наоборот, примчался — и стук в окошко. Мама, зовет, мама, помоги! Как будто за ним гнались. А старая Пацельн лежит как колода, со страху шевельнуться боится. Ей бы закричать, но рот у нее открыт, а сердце аж в горле колотится. Сама трясется, дрожит, а когда все кончилось, она, как была в ночной рубашке, босиком на снег да на лед. Но Айтеля и след простыл, отозвали назад, через Богемию и Моравию прямо в котел. Стоит старая Пацельн на холоде, по лицу себя колотит. Всю шею себе исцарапала, глядите, глядите, люди добрые, как я себя разукрасила.

Бабушкин стул скрипит. Дедушка хлебает суп; мне не видно, улыбается он или нет, неожиданно я чувствую стену. Я вижу только то, что слышал от бабушки. Она всерьез верит в потусторонние силы. Повернувшись к столу, она потихоньку успокаивает старую Пацельн. Возьми себя в руки, говорит она, ради бога, возьми себя в руки, ведь он живой, твой Айтель, живой, а то б не постучал.

Ведь даже дети знают: только когда постучат в третий раз, и постучат ночью, только тогда он умрет. Хотя, конечно, ни у кого не стучали просто так. Как начнется, так и кончится. Тогда уж по ночам больше никто никогда стучать не будет.

Старой Пацельн об этом незачем говорить. Она плюхается на корзину с дровами. Я слышу, как поленья стонут под ее задом. Это ее законное место, она сидит, уткнув голову в ладони, повернувшись к стене сгорбленной спиной, которая в свете огня отбрасывает на стену дрожащую тень. Она заглушила свой крик, но он все-таки рвется у нее изнутри, и тогда она горлом душит его, и он ослабевает до жалобного нытья. Состраданье охватывает бабушку. Я слышу, как скрипит стул. Она склоняется над коленями старой Пацельн и уговаривает ее.

Ладно-де, не горюй. Не вешай носа. Не все еще потеряно. Ведь не сам же он приходил, твой Айтель, а дух его или призрак. Вот ежели бы его удержать можно было…

Дедушка стукает ложкой по дереву. Это значит: осторожней, не то сейчас время, чтобы говорить, если бы да кабы. Люди издерганы, рады всякое сомнение за надежду принять. Да уж поздно. Старая Пацельн вскакивает с хрустнувшей корзины, хватает бабушку за фартук, мнет руками серую холстину, будто просьбу свою руками пришпиливает. Ах, Марта, Марта, если б ты могла чем-то помочь!

Теперь я вижу и дедушкину улыбку: две старухи, одна от горя согнулась, а другая из состраданья обещает, а обещаний сдержать не может. Обе хотят поспорить с судьбой. Только дедушка в разную чепуху не верит. На всякие там явления ему наплевать. Но и он понимает, что Айтель скорее всего не вернется. И он не знает, чем тут помочь. Так что улыбку свою он быстренько прячет, и кроме меня ее, наверное, никто не видел.

Но почему наверное? Ведь все, что здесь происходит, происходит в темноте, а потому незачем мне темнить и недоговаривать. Встану-ка я с постели и скажу, что сегодня не воскресенье. А если мне самому сесть за стол и поесть супа, то все будет видно. Пожалуй, это неплохая мысль. Так это частенько и случалось, когда приходила старая Пацельн и все-таки охотнее садилась на софу. По радио играют польку или поют. Старая Пацельн нет-нет да смахнет слезинку из уголков глаз и ну подпевать. Только и слышим, что Прага да Прага, Прага една, как объявляет диктор. Иногда вечерами слушаем последние известия по Дойчланд-зендеру. Когда у дедушки ночная смена, мы ложимся рядышком на софу и следим, чтобы никто не уснул. Старая Пацельн приходит всегда, когда передают музыку. Ее муж раньше был старшим дворником в Богемии. Дедушка утверждает, что это такое место, где всякий подметала именует себя старшим дворником. Но старая Пацельн танцевала там польку, когда была помоложе. И не только с мужем, как намекает бабушка. Тут мне нужно следить за выражением лица. Иначе она мне съездит по губам. Может быть, она думает, что я спрошу старую Пацельн, с кем это она танцует, сидя на нашей софе и раскачиваясь в такт польке? Хорошая музычка, говорит бабушка.

Знать бы, о чем они поют. Старая Пацельн закрывает глаза. О прощанье, гундосит она. Когда бы ее ни спросили, всегда поют о прощанье. Больше она ничего не выучила, говорит дедушка. И улыбается, сам не зная, что у него еще есть эта улыбка.

А мне пора в школу. Я выбираю дорогу по льду ручья. Там, где ветер очистил его от снега, я скольжу по нему на драгоценных подошвах. Вниз ехать лучше. Я так долго катаюсь, что опаздываю. Фройляйн Крайн кривит толстый рот, когда я бормочу свои извинения. И это называется помощник фюрера. Фюрер ведет тяжелую борьбу с вражескими большевиками-плутократами. Он не любит медлительных. Фройляйн Крайн велит мне сесть. Подходит близко к парте и давит мне своей коленкой на бедро. Потом тянет меня за ухо вверх. Мне снова повезло. Зигги Краучика она оплеухами гнала через весь школьный двор, когда вытащила его из мальчишечьей уборной на уроке физкультуры. А Пипу пришлось сделать двадцать пять отжиманий лежа за то, что он опять дурак дураком стоял перед доской и не знал, где проходит линия фронта. А когда он больше не мог, она подняла его за ухо.