Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - [40]

Мне память в этом случае досадно изменила, и я положительно не помню, какой участи подверглись эти герои, достойные быть занесенными золотыми буквами на страницах истории…

Но наши испытания этим не кончились. Лучше сказать – они только еще начались… Горцы, умело оценив наше трудное положение и полную изолированность от остального отряда, хотели воспользоваться удобным случаем, чтобы уничтожить нас… Они стеклись в громадном числе и переходили от времени до времени в рукопашную. Пришлось верхнее прикрытие усилить еще одной ротой… Чтобы не быть окончательно смятым, майор Антонов, скрепя сердце, решил предоставить судьбе защиту останков «Месемврии» и начать отступление к крепости. В укромном месте солдаты вырыли могилу, в которую уложили восемнадцать трупов убитых и утонувших, верх сравняли под общий уровень, прикрыли пластами дерна, засадили даже кустиками, чтобы сделать место погребения незаметным, наделали для раненых носилок и двинулись обратно. Но положение наше становилось прямо-таки отчаянным: слева – прибой волн, которые, казалось, разошлись еще более прежнего, справа– почти отвесная осыпь, усеянная горцами, и мы принуждены вытянуться узкой лентой почти на версту. К довершению бед, замки наших ружей замокли от брызг, и мы стрелять не могли. По счастью, и у горцев случилось тоже, стрелы же их были не так опасны, поэтому они норовили все больше схватываться в рукопашную, что значительно уравнивало наши шансы.

Истинно говорит пословица: «война родит героев». Так было с нашим поручиком Вознесенским. Крайне некрасивый, смешной, даже с виду, он в обычное время совершенно не внушал к себе доверия, по умный майор Антонов знал, кому поручить дело. Он приказал поручику Вознесенскому прикрыть отряд от этого параллельного преследования, и вот Вознесенский разом вырос как-то, похорошел даже; решительным, громким голосом он начал отдавать команды, и разом все почувствовали над собою умелую руку. В одном опасном месте, где затаились горцы, думая нам устроить бойню, этот молодец с несколькими десятками таких же удальцов выдвинулся вперед, бросился на неприятеля, мигом переколол большую часть, а прочую обратил в бегство и, пропустив отряд, стал сам отходить под натиском наседавшего неприятеля… Но мы продолжали нести потери. Убитых было более пятидесяти, а раненых втрое более… Почти весь отряд превратился в носильщиков. Не доходя с версту до «Варны», к нам вышел отряд Резануйлова, давший нам возможность вздохнуть свободнее.

От души мне было жаль напрасной гибели необыкновенного красавца и прекрасной души молодого человека графа Вацлава Ржевуского. При отступлении он был ранен в колено, и его несли на носилках, сделанных из ружей и шинелей. Я шел рядом с ним, и он, несмотря на страшную боль, а может быть, желая заглушить ее, громко распевал французские песенки, а потом стал мне рассказывать про одно из своих многочисленных любовных приключений, от которых он собственно и бежал на Кавказ… Оставалось еще каких-нибудь сажень сто до совершенно безопасной полосы, как вдруг, вероятно, девятая волна набежала и смыла нас нескольких человек и графа в том числе… Нам всем удалось одолеть отливное течение, а Ржевуского с его разбитым коленом унесло в море. Два матроса бросились за ним и им удалось его вытащить, но уже мертвого… А он будто предчувствовал свой конец, говоря, что боится в жизни только двух вещей: ревнивой женщины и бушующего моря…

Да, тяжелые, незабываемые минуты пришлось нам пережить в этот день 31-го мая!.. В лагере нас встретили, как воскресших. И, правда, нужно почесть за чудо, как мы не погибли все до единого.

Кому горе, кому радость: за это дело я был награжден именным, т. е. по особому представлению, солдатским Георгиевским крестом (№ 72226), – моя первая боевая награда, которою я имел право до некоторой степени гордиться… Кроме того, наряду с другими я получил еще «рубль ассигнациями, чарку вина и фунт рыбы…»

За перенесенные труды отряд майора Антонова был освобожден генералом Симборским на несколько дней от всяких нарядов.

Весь июнь прошел у нас в крепостных работах, причем неприятель бездействовал и даже пытался завести с нами торговые сношения. Внизу между водопойным местом, защищенным блокгаузом, и спуском из крепости была обширная площадь, на которую в известные дни собирались горцы со своими сельскими продуктами и изделиями и горские евреи с мелким товаром.

На этих базарах, называвшихся также майданами, можно было купить превосходные фрукты, культивировавшиеся горцами по лесам на дичках, мед в сотах, местного изделия тканые ковры, копченый сыр, кукурузную муку, разную живность – барашков, молодых бычков, кур, уток, иногда убитого оленя, козла, медведя, а раз убыхи приволокли на лямках кабана. Они, вероятно, думали посмеяться над нами, на самом же деле выгодно его продали. У горских евреев можно было купить хорошего турецкого табаку, ситцу русского и английского изделия, превосходный ром, коньяк и даже некоторые испанские и французские вина. Этот последний товар и табак шли очень ходко.

Но нельзя сказать, чтобы цены стояли очень низкие. Наименьшая ходячая монета была абаз, двадцать копеек, все равно какого бы чекана она ни была, грузинского, русского, турецкого, лишь бы подходящего размера и с рельефным изображением чего-нибудь, и, наконец, «манэт», т. е. рубль. Горцы принимали только серебро и золото, а евреи медь, далее и ассигнации, валюту которых постигли очень скоро. Так как меньшей разменной монеты не было, то сдачи не полагалось, а приходилось приобретать столько предметов, сколько удавалось сторговать на абаз или манэт. Покупаешь, например, курицу, просит абаз, но, конечно, это дорого, а потому сторговываешь две-три курицы на этот абаз. За бутылку рому просит еврей манэт, в конце выторговываешь на манэт несколько бутылок, да еще халвы или большую жменю табаку Фруктов на абаз набирали столько, сколько мог унести один человек и т. п.