Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - [28]

И чего бы, казалось, роптать писарям, но они стали чуть ли не во главе недовольных. Этим особенно выдавался старший писарь с бугристым носом. В «смутное время», наступившее после октябрьской катастрофы, он почувствовал ослабление власти над собой и проявил себя в истинном свете. Много он поднял со дна мути. В подражание ему и другие писаря тоже увлеклись, и канцелярия сделалась очагом, откуда зарождалась оппозиция. Среди солдат произошло несколько случаев нарушения дисциплины, и подполковник Далии, временно командовавший полком, вынужден был отдать некоторых под суд. Пострадали, конечно, пешки, а зачинщики уцелели. До сих пор моё положение среди канцелярских служащих было особое. Я пользовался свободой, уходил, когда хотел, никого не спрашиваясь, разумеется, не в ущерб службе, к которой относился всегда с педантической аккуратностью. Помещался я в отдельной каморке возле архива и обставился по возможности уютно, к чему меня всегда влекло. Имел я, между прочим, самовар – роскошь по тому времени, гитару, на которой сам никогда не выучился играть, и даже хоросанский ковер, подарок одного юнкера Аксенова, о котором я скажу несколько дальше. Работа у князя предоставила мне ещё больше свободы, но все эти льготы ни в ком никогда не возбуждали зависти, словно они считались в порядке вещей, а я не зазнавался, держался со всеми ровно, и мне платили теми же хорошими отношениями, иногда даже оказывая некоторое особое внимание. Так, я вспоминаю, что 23-июля, в день моих именин, мне вдруг поднесли пирог, заказанный всеми писарями в слободке в складчину. В другой раз было большое ликование по поводу моего производства в унтер-офицеры. В обоих случаях я вынужден был раскошелиться и выставить несколько тунг кахетинского вина, благо оно было в то время баснословно дёшево. Что-то около трёх копеек бутылка…

Но вдруг я начал замечать перемену ко мне, проявлявшуюся сначала в мелочах, а потом и в более крупном. Писарь с бугристым носом, фамилию которого я даже не хочу вспоминать, стал проделывать разные эксперименты своей власти надо мной, хотя ею он вовсе не был облечён, находясь в хозяйственном отделении, тогда как я был в строевом.

Много досадных минут причинил мне этот пропойца, пользовавшийся каждым случаем, чтобы чем-нибудь меня задеть или уязвить. Мне и смешно было, и иной раз досадно. Помню, как-то раз за обедом я не захотел есть постных щей, довольно-таки отвратительных. Заметив это, он сказал язвительнейшим тоном:

– Что? Небось, это не княжеское бляманже с булочкой?..

Впоследствии мы, офицеры, этим выражением называли всякое замысловатое блюдо.

Увлекаясь всё более и более своей самозваною ролью начальника, а, главным образом, моей безответностью, этот господин начал мне, наконец, грубо делать выговоры за отлучки и грозить «проучить». В чём могла выразиться эта «проучка», я не знал, но всё могло статься с этим привычным алкоголиком, и я начал его положительно бояться. В конце концов разыгралась для меня очень стыдная и скверная история.

В тот самый день, когда из Манглиса выезжала княгиня, всеми покинутая, я счёл моим нравственным долгом откланяться ей и поблагодарить за то внимание, которое я всегда встречал в её доме. Невыразимо грустно мне было смотреть на разорённое пепелище, с пустыми комнатами и всюду валявшимся сором. Княгиня в ожидании экипажа стояла в зале. И тут я рискнул подойти к ней, высказать мою благодарность и от души пожелать ей бодрее перенести ниспосланное ей испытание. Выслушав меня, она облокотилась о притолоку и горько заплакала… Сдержав, наконец, себя, она проговорила:

– Вы единственный, кто мне выразил участие в таких тёплых словах… Как я вам благодарна… Что я могу для вас сделать?…

Я сказал, что мне ничего не надо, и мне довольное доброго пожелания. Она как-то замялась, вдруг достала из своего дорожного мешка пачку ассигнаций и протянула мне, конфузясь.

– Возьмите это… Я знаю, вы бедный. Это поможет вам…

Я вспыхнул до корней волос и пробормотал:

– Пощадите, княгиня!.. Неужели вы полагали, что я пришёл к вам, рассчитывая на получку?

Почувствовав всю неловкость своего поступка, она начала извиняться и протянула мне руку, которую я поцеловал. Но пачка денег неотступно стояла передо мной обидным укором и в ту минуту намного понизила моё настроение.

В отвратительнейшем расположении духа я вернулся к себе и вдруг увидел мою комнату опустевшей, – кровать была вынесена, вещи сложены в кучу. Прибежавший канцелярский вестовой объяснил мне, что старший писарь приказал вынести кровать в общую спальню, а эта комната для чего-то понадобилась. Я угадал в этом новый фортель, имевший целью меня унизить окончательно, и, возмущённый, быстрыми шагами направился в помещение старшего писаря. Он сидел с кем-то за столом в расстёгнутом мундире и, как всегда в последние дни, пьяный. Мне, конечно, следовало бы уйти, но я был слишком возбуждён.

– Это вы приказали вынести мои вещи?… – спросил я, всё ещё сдержанно.

Он меня смерил пьяным, нетвёрдым взглядом и вызывающе проговорил:

– Я… А что?… Не нравится?… Теперь твой протежер тю-тю… Шабаш тебе барином проклаждаться… А то больно зазнался, польская собака!