Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - [27]

История с Дадиани вообще имела широкие последствия и даже отразилась на самом бароне Розене. Вот что мне рассказывал барон Александр Евстафьевич Врангель, с которым впоследствии я довольно близко познакомился у его однофамильца, нашего полкового командира, принявшего полк после Дадиани.

Барон Врангель, тоже генерал-адъютант, состоял при Розене, а потому знал подробно все обстоятельства ухода его личного друга. Известно, что путешествие Николая Павловича по Кавказу сопровождалось массой мелких неудач, портивших впечатление поездки, и государь всё время находился в скверном расположении духа. Приписывая это настроение недовольству кавказскими порядками, барон Розен под конец путешествия хотел выяснить своё положение и обратился для этого за советом к своему другу генералу-адъютанту графу Орлову, находившемуся в свите государя. Граф, как истинно придворный человек, зорко следивший за барометром настроений и притом давно перешедший в Чернышевский лагерь, ехидно посоветовал:

– А ты, барон лучше всего позондируй почву, – попросись в отставку. Государь тебя так любит, что, новерно, будет тебя отговаривать и даже даст награду…

Барон, не подозревая интриги, так и сделал. И каково же было его удивление, когда государь, нахмурившись, сказал:

– А я думал, что ты мне ещё послужишь… Впрочем, как хочешь… Хорошо, подавай!..

Барон только тогда понял, что попал в ловко расставленную ловушку, но было уже поздно. Через несколько месяцев его перевели в один из департаментов Сената в Москве, а главнокомандующим назначен был генерал Головин, по имени которого названа главная улица Тифлиса «Головинским проспектом».

Как же на все эти события смотрели низы, те самые низы, к мнению которых никто никогда не прислушивается, но которые, могу сказать утвердительно, редко ошибаются в своих суждениях?..

Я говорю о солдатах и солдатах именно того времени, обречённых носить военный мундир всю жизнь до «истощения сил»… Напрасно думают, что суровой дисциплиной в них были вытравлены и ум, и воля. Они прекрасно сознавали значение дисциплины, которая, по их мнению, нужна для военных целей, для объединения массы и подчинения её воле одного человека, но свои суждения, свой здравый русский ум они оставляли свободными… Редкое событие не оценивалось ими с той или иной точки зрения и почти всегда верно и разумно. Действия начальников, их характеристики, даже события внутренней и внешней политики обсуждались ими в оригинальных, зачастую безграмотных выражениях, но всегда строго логично и разумно… Во всю мою продолжительную службу я никогда не брезгал мнением солдат и любил беседовать с ними и вообще с простым людом… И как часто, подавив моё самолюбие, мне приходилось соглашаться с ними…

В дадиановском эпизоде солдаты тоже высказали очень своеобразное мнение. Вот что говорил Клинишенко, этот замечательный выразитель суждений солдатских масс:

– Конечно, если бы царю было угодно его просто наказать, так он бы наслал своих судьев и те разобрали бы дело и засудили там кого следует, но царская воля была, значит, такова, чтобы показать всем этим азиатам, что самый их первеющий князь ничего не значит, особливо, когда проштрафился…

Я сам готов видеть в подобном публичном лишении чести преднамеренное желание государя Николая Павловича ослабить значение местных знатных родов…

Не раз мне приходилось в жизни видеть катастрофы, постигавшие иногда сильных людей, и наблюдать при том, как из бешеной сатурналии, подымавшейся вокруг, подлые и низкие душонки, только что облагодетельствованные, превращались в открытых врагов и старались придавить павших еще сильнее, сделать боль ещё чувствительнее…

Когда пал князь Дадиани, и прошёл слух о принятой отставке барона Розена, общество сразу отшатнулось от этих семей, и грустно мне было видеть, как, например, приехавшая на Манглис княгиня Лидия Григорьевна Дадиани рыдала от обиды, нанесённой ей теми «друзьями», которые ещё накануне, как счастья добивались её внимания. Некоторые дамы, обивавшие раньше княжеские пороги, чтобы хоть как-нибудь лизнуть сладостей большого света, теперь отвёртывались. «Скажи, что дома нет», кричали они денщикам, когда те докладывали им о приезде княгини с прощальным визитом. И она это слышала. Мне, самому незначительному из окружающих, приходилось ей говорить слова утешения. Но что мог я ей сказать, кроме самых банальных фраз, да и какой вес они могли иметь в устах такого маленького человека?..

Даже в солдатской среде приходилось наблюдать почти те же явления. Люди первого батальона, может быть, несколько лучше подобранные, почти поголовно отказались от всяких претензий и жалоб, остальным же поручик 3-в, по требованию председателя комиссии полковника Катенина, раздал более 23-х тысяч, а писаря, эти аристократы среди нижних чинов и баловни начальствующих лиц, почему-то особенно радовались падению князя и что-то строчили, шныряли всюду, собирая всякую грязь и неся её к ничем не брезговавшей следственной комиссии.

Писарская команда, вообще говоря, ставится в полках в особое привилегированное положение. Служба их значительно легче, а вознаграждаются они больше. В нашем полку поручик 3-в, близкий человек к Дадиани, очень баловал писарей, предоставляя им много льгот, устраивая им праздники, даже балы, на которые стекался весь цвет поселенских красавиц.