Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936 - [63]

15 марта 1923 года Жозеф Кайо писал мне из Аркашона, из «Орхидей»:

«Из местных газет я узнал, что вы замечательно защищали меня вчера в палате. Я не хочу ждать, пока прочту об этом в «Оффисьель», прислать который я просил Дюбарри (здесь его не найдешь), чтобы выразить вам живейшую благодарность, к которой я присоединяю уверения в моей глубокой преданности и наилучшие пожелания.

P. S. Я полагаю, что эти господа из «Аксьон Франсез» задеты за живое моей последней статьей в «Прогресивик».

12 мая 1923 года г-н Жозеф Кайо сообщал мне из Тулузы:

«Я собирался вам написать, чтобы поблагодарить вас за вашу телеграмму, которая меня живо тронула, когда я узнал через Муте о вашем мужественном и замечательном выступлении на вчерашнем заседании. Я не могу вам выразить, как я этим тронут и как я вам за это признателен».

* * *

5 июня 1923 года Германия присоединилась к идее, высказанной г-ном Юзом, и объявила, что готова «признать, в том, что касается суммы и форм платежей, решения международного и беспристрастного органа». 20 июля 1923 года Великобритания предложила учредить комитет экспертов, который должен «будет представить свои заключения союзным правительствам и репарационной комиссии, первым – относительно платежеспособности Германии, второй – относительно установления форм платежей». Она ограничилась предложением сотрудничать с Соединенными Штатами и выслушивать немцев. Французское правительство противилось всякому вмешательству, пока будет продолжаться пассивное сопротивление.

Приход к власти президента Кулиджа[76] и заявление, которое он сделал 11 октября относительно того, что американское правительство придерживается предложения г-на Юза, позволили сдвинуться с мертвой точки. 12 октября лорд Керзон, говоря от имени всей Британской империи, представленной на Лондонской конференции, обратился к Соединенным Штатам с призывом о сотрудничестве. Г-н Юз уведомил о своих условиях 16 октября; он отказывался связать проблему межсоюзнических долгов с проблемой репараций.

Г-н Мальви писал мне 24 августа 1923 года:

«По окончании маленького путешествия я вернулся в Суйак, где мои друзья встретили меня радостно взволнованные и показали вашу замечательную статью в «Эвр». Я не в силах передать вам того глубокого впечатления, которое произвел на меня и на моих близких волнующий рассказ «об одном из самых жестоких воспоминаний» вашей жизни. О дорогой друг! Вы вложили в эту написанную вами прекрасную страницу, всю свою совесть и доброту! Как друзья, которые меня окружают, так и безыменные республиканцы с энтузиазмом обсуждают в письмах, только что полученных мною, этот горячий протест благородного человека против гнусных происков, от которых я столько претерпел. О! Я никогда не забуду, как вы меня обняли со слезами на глазах в одном из помещений сената, где я находился после зачтения несправедливого приговора. И тем более я никогда не забуду, что это вы, Эррио, написав эти замечательные строки, с наибольшей силой разоблачили «гнусный балаган»; что это вы, Эррио, заставили услышать волнующий протест благородной совести против этой «пародии на правосудие», против этого «насилия над правом». Как смогу я выразить вам свою признательность и глубокую благодарность? Мой дорогой друг, как был бы я счастлив в свою очередь обнять вас, как это сделали вы 6 августа 1918 года!»

В 1923 году умер Морис Баррес. Я узнал скорбную новость, когда входил в палату. Накануне, пожимая мне руку, он обратился ко мне с несколькими любезными словами, смягчая юной и веселой улыбкой несколько мрачные интонации своего голоса. Затем во время заседания я наблюдал за ним со своего места – он беседовал с одним из наших коллег из департамента Сены по поводу предстоящего голосования о разделении. На этот раз мне невольно бросилось в глаза, как постарело его лицо, как увеличились круги под глазами и утончились черты – внезапное впечатление заставило меня задуматься. Утончились, увы! В прямом и точном смысле это означало: первое бледное прикосновение смерти. Политика разделяла нас во всем; мы представляли с ним два полюса общественного мнения; мы нередко сталкивались; но, несмотря на все, я питал к нему глубокую привязанность. Я знал его более тридцати пяти лет, еще с того времени, когда он писал в «Вольтере» и работал над своими первыми трудами в маленьком особнячке на улице Лежандр. Ему я обязан, своими первыми книгами, своей первой теплой одеждой. Среди обломков, нагромождавшихся день за днем при крушении роскошного, но опустевшего парнасского храма, Баррес, влюбленный в спиритуализм, со своей страстной идеологией, со своим настойчивым стремлением к анализу, с тончайшим восприятием (как родник в чаще) оказывал современному роману такие же услуги, как Клод Дебюсси музыке. Он пересмотрел условный статут литературы; он творил; его Филипп из «Под взглядом варваров» выглядел как герой нового рода. Понемногу в его творениях исчезает элемент книжности. Появляется Беренис, хрупкая сестра Беатриче и Лауры, очень похожая на женские образы из Арльского музея. Беренис с крошечной горячей рукой, встречающая на пороге своего хилого садика молодого человека, потерявшего самого себя. Первый образ тех женщин, которых, так сказать, изобрел Баррес: тонких и одновременно наивных, сложных и примитивных. Затем, обогатив и связав воедино элементы своей жизни и своих мыслей, человек кабинетного анализа превратился в человека, жаждущего действий, в сильного, сочного художника, в котором отражался внешний мир. Я разошелся с ним, но восхищался неукротимой диалектикой и бурлением мысли даже в его политических статьях. В «Колетт Бодош» Баррес нашел свою, присущую ему одному манеру – острую, чувствительную, причудливо или печально грациозную, нечто среднее между холодной строгостью классического искусства и чрезмерным лиризмом романтизма. Какой ваятель! Какое богатство знаний! Он был для меня словно новый Стендаль. Я оплакивал его больше, чем многие из его друзей.