Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936 - [59]

Позвольте мне вам сказать, дорогой председатель, что вы не представляете себе – несомненно потому, что вы в этот момент отсутствовали, – какой серьезный характер имели для меня отчеты, опубликованные в печати, и последовавшие за ними комментарии. Вполне естественно, что правые газеты ухватились за это, чтобы с яростью обрушиться на меня; но в этой кампании приняли участие не только правые. Лотье, который пишет в «Ом либр» такие замечательные статьи и которого я не могу обвинить в предвзятости по отношению ко мне, который даже несколько раз защищал меня, оказался одним из самых ярых. Не он ли объявил, что рисунок Форена в «Фигаро», изображающий меня покинутым на берегу реки с надписью «оставленный для счета», отражает общественное мнение? Он был «свиреп» (sic!), по выражению «Аксьон Франсез», которая дошла до того, что… стала меня жалеть. Я упомянул Лотье в качестве примера. За исключением «Эр нувель» и «Ла Лантерн», вся левая пресса пошла за ним или промолчала. «Юманите» докатилась до того, что объявила устами Фроссара, что я был «непорядочным человеком» (sic!). Движение, естественно, перекинулось в провинцию. В моем департаменте газеты «Национального блока»[68] объявляют, что партия радикал-социалистов от меня отреклась. И эта молва распространяется. Вы скажете, что все это не заслуживающие внимания газетные россказни. Вы их сравниваете с чепухой, которую мне пришлось прочесть в таких газетах, как «Тан», где меня изображали в виде мэра дворца партии радикалов. Я вас спрашиваю, дорогой председатель, какая связь между политическими дискуссиями, не основанными ни на документе, ни на моих словах, и теми нападками, которые основываются на словах, оброненных вождем партии? Дело, впрочем, не только в журналистах, рыщущих в поисках материала, которые притворились взволнованными и взволновали публику. На моем столе лежит уже целая кипа писем моих друзей. Вот еще вчера я получил дружелюбное и милое письмо д'Этурнеля, который хотел, как он мне пишет, утешить меня в моих «марсельских разочарованиях».

Мой дорогой председатель, позвольте вам напомнить, что «г-н Вольтер менее остроумен, чем кто-либо». Позвольте мне, с другой стороны, обратить ваше внимание на то трудное положение, которое этот инцидент мог бы создать для нас, если б он не был улажен. Справедливо или нет, но республиканцы – я подразумеваю республиканцев без кавычек, твердых республиканцев – видят определенную связь между тем, как партия поступает в отношении меня, и ее настоящей ориентацией. Им кажется, что, отдалившись от меня в Марселе, она приблизилась к партии Жоннара. Они опасаются, как бы под именем «Левого блока» не подготовлялось нечто вроде объединения центров, новый «Национальный блок», окрашенный в красное. Они не хотят об этом и слышать. Они пишут мне об этом и просят высказаться, сформулировать программу, на основе которой мог бы быть заключен союз между радикал-социалистами и социалистами, которые не склонны договориться с нами на основе марсельской программы, как ее толкуют. Прочтите, что написал в этот же день в «Миди сосьялист» Ренодель, один из самых умеренных социалистов. Вот где опасность!

Вы мне снова скажете, что и тут я преувеличиваю. Возможно. Однако тому, кто наблюдает издали, кажется, что в нашей партии немало людей, которые слишком спешат и не понимают, сколько глубокой правды и здорового содержания в тех словах, которые вы произнесли относительно необходимости для передовых партий пройти курс лечения в оппозиции. Те, о ком я говорю, как будто находят, что курс достаточно затянулся, и, чтобы быть уверенными, что он окончится в конце будущего года, они готовы соскользнуть вправо, для чего в первую очередь необходимо набросать побольше земли в ту могилу, в которой я лежу.

Поймите меня, мой дорогой председатель… Я со своей стороны вполне понимаю огромные трудности, с которыми связаны управление и восстановление партии, которую вы нашли обезглавленной, колеблющейся, неуверенной, больной. Вы сделали замечательное дело. Что касается меня, то я горю одним желанием видеть вас на этом посту еще долгие, долгие годы. Вы подходите для этого больше, чем кто-либо иной. Что касается меня, то я не знаю, вернусь ли я когда-нибудь к активной политике. Возможно, я ограничусь тем, что буду только писать и выступать. Все, чего я взамен этого хочу всеми фибрами моей души, это «справедливых репараций».

Какое заключение? Вот оно: я полагаюсь на вас, мой дорогой председатель, что вы поставите все на свои места. Я верю, что вы это сделаете в той форме и на тех условиях, которые вы сочтете наиболее подходящими. Я также верю, что вы признаете необходимым это сделать. Я не хочу заканчивать, не выразив вам своей признательности за то, что вы одобрили мои действия в 1911 году[69]. Меня это очень тронуло. Об этом, естественно, наша удивительная печать ни словом не обмолвилась».

13 декабря 1922 года новое письмо из Аркашона от г-на Жозефа Кайо:

«Вальдек[70] говорил мне, что «людей может вести за собой только человек с сердцем». Если бы этот великий ум не ошибался, вы повели бы за собой толпы.