Из осажденного десятилетия - [17]

И алела нагревшаяся жаровня, и забулькало сердце в котле сильней. Обещала ведьма, что станет ровно через год возлюбленная моей.

Вот и снова конец октября. Осколок

света лунного – дальше тьма.

Поднимаются птицы в деревьях голых.

Наступает чёрный Самайн.

Наступает время, когда из тени поднимаются духи и мертвецы, наступает время страшных свершений, закрываются двери, горят рубцы. Я иду к тебе, я иду, родная, я сейчас иду за тем, что моё, мне уже никогда не увидеть рая, но ведь есть Самайн – и кричит вороньё, возвещая скорую нашу свадьбу, возвещая радость – и я иду, и дойти, дотянуться бы и обнять бы, ну а всё остальное – гори в аду. Никакая дверь не станет преградой. Я люблю тебя. Догорает свеча.

Я иду, родная моя. Ты рада?

Не беги. Не успеешь. Встречай.

Встречай.

Ничего не бойся, мой свет, мой мрак, моя пропасть

бездонная в тишине. Я иду за тобою – да будет так,

распрямляются травы, словно во сне. Я иду

за тобою, сова кричит, пахнет горько полынь,

холодит роса, я – твой меч надёжный и крепкий

щит, ты поверь – случаются чудеса.

Ничего дороже на свете нет твоих ясных глаз, твоих

тёплых рук. Потому иногда отступает смерть, мой

учитель первый и верный друг. Потому зарастает

в боку дыра и из лёгких выходит тина с водой,

потому-то я и встаю с утра там, где ты оставил меня

с бедой. Потому-то я иду за тобой.

Ни коварный враг и ни хищный зверь не взойдут

в эту ночь на твою тропу. Что же ты запираешь

покрепче дверь, что же руки дрожат, лихорадит

пульс? Что с опаской всматриваешься во тьму,

словно нынче лицо моё нехорошо, словно синяя

тяжесть прошла по нему, словно на боку не сошёлся

шов? Колокольцы у двери твоей звенят, отражая

в косяк тяжёлый удар – словно ты увидел вдруг

не меня, а какой оживший ночной кошмар.

Ничего не бойся: светит луна, с Млечного Пути

чудо-птица поёт. Я иду за тобою, тропа темна,

но кто верит – тому дорога вперед. Расступаются

призраки. Как во сне, исчезают тени недобрых

людей – ни один не заступит дорогу мне, потому что

я любого страшней.

Ни полночный зверь, ни крепкий замок –

не преграда тому, кто прошёл сквозь тьму.

Я найду тебя через сто дорог.

Улыбнусь и накрепко обниму.

Неожиданно лампа тухнет, тут свечу бы достать

быстрее. Джимми семь, он сидит на кухне,

прижимаясь щекой к батарее. Джимми – взрослый

и умный парень, не боится один оставаться, пыль

протёрта и супчик сварен – ну чего тут теперь

бояться? Джимми правда совсем не страшно –

ни собак там и ни бандитов.

Только страхом больным и влажным он боится

зеркал разбитых.

Там из каждого из осколка смотрит Джиму в глаза

двойник, у него не глаза – иголки, у него не улыбка –

крик, он к стеклу с улыбкой приник – мол,

я спрятан, но ненадолго. Шепчет рот – изломанный,

рваный – «все равно меня пустишь ведь…»

Джим завесил зеркало в ванной – так, на всякий,

чтоб не смотреть.

Впрочем, мама приходит рано, просит больше

не делать впредь.

Джиму тридцать через неделю, он опять сидит

на полу – чёртов холод ползает в теле, словно

капельки по стеклу. Джим жалеет, что нет

пистолета – отстреляться от сентября. Будет лето,

индейское лето, – потеплеет, и всё не зря.

Вот тогда-то его согреет – будет солнце, и все дела…

Джим прижался щекой к батарее, и завешены

зеркала.

Джим боится зеркал и ночи, отраженья в тёмной

воде, Джим подушку терзает в клочья и не видит

дома нигде. Джим не верит в тепло и лето, шепчет –

злой, усталый, хмельной: «Мама, мамочка, где ты?

Где ты? Приходи поскорей домой». Шепчет ртом –

изломанным, рваным; страх тяжёл и неудержим.

Занавешено зеркало в ванной,

там глядит на него незваный

семилетний испуганный Джим.

НЕМНОГО О ТВОРЧЕСТВЕ

Вилли был не из тех, кто послушен –

это, можно сказать, мораль,

убегал в темноту с девчонками,

мать не слушался, дрался, врал

и бренчал иногда на струнах,

мать вздыхала, а Вилли пел.

Про него говорили – мальчик и хорош бы,

да скороспел.

Мать, бывало, ему говорила:

ты же душу продашь свою

за свои неказистые песни, что лесному поёшь зверью,

только слушай, мой мальчик, слушай:

если бродишь в полночной тьме,

никогда не танцуй, сыночек,

с теми, кто живёт на холме.

Даже если их встретил ночью, если шёл домой наобум,

не кружись в этой чёрной пляске,

что съедает душу и ум,

потому что сгоришь без остатка, потому что не по нутру

танцевать человеку со смертью

в ледяном октябрьском ветру.

Вилли было семнадцать, точно,

и октябрь шёл на излёт,

он поспорил с собой, что станет знаменитым или умрёт,

ночь была холодна, и осень приближалась уже к зиме,

он пришёл танцевать с другими –

с теми, кто живёт на холме.

Что есть вечность, и что есть жизнь,

и что есть небытие,

если ноги горят от танца, если музыка в волчьем вытье,

если душу продать в семнадцать есть пустяк,

не думай о нём,

если плавится мир от того, что

ты сейчас танцуешь с огнём.

Он ушёл живым поутру, ну а вскоре стал знаменит,

разошлись по стране его песни,

он же стал и богат, и сыт,

ноги в пляс его рвутся, только

Вилли помнит в любой кутерьме:

никогда не танцуй, ты слышишь,

с теми, кто живёт на холме.

В первый раз повезло, а дальше…

Год проходит, несколько лет.

Только встретил девчонку Вилли,