Из осажденного десятилетия - [16]

мы с ней боремся, пока остаются силы,

это прописано на уровне генного кода:

жажда любви, тепла, продолжения рода,

жажда принадлежать – и чтобы принадлежали,

и ласкать, и жалить,

ну какая уж тут свобода, господи, какая свобода.

*

Холод заставляет ощущать тело,

и я ухожу. Твой призрак идёт за мной,

вероятно, тоже оставшийся под омелой

той бесстыдной влажной весной.

Хлюпает он чёрной водой,

шелестит он мёртвой листвой,

идёт по гнилой траве

за мною, всегда за мной.

ТРИ СТИШКА ПРО ОСЕНЬ ДЛЯ ЯНКИ САЛЮТ

Первый стишок про осень

имя этому времени

коричневой голой земли,

надвигающихся дождей, черноты вдали,

имя этому времени никто не назвал;

где-то после октября,

может быть, ноября,

раньше зимы:

провал

в огромный простор и холод,

в тёмную синеву,

в коричневый цвет смертности,

что окрасил листву,

в мокрую,

побуревшую,

догнивающую траву.

*

земля обнажается,

оголяя кости свои,

каменные ребра торчат из неё.

в тёмно-синей воде виднеется спинка змеи,

тёмно-синие горы погружаются в забытьё.

где-то тут бродят

заблудившиеся бродяги и дети,

огромноглазы, светлы, немы:

где-то

между ноябрём

и самым началом зимы.

Второй стишок про осень

благословенны те,

кто гонит домой стада –

таков заведённый порядок:

не нами, давно, всегда.

вернётся пастух и пахарь,

вернётся с войны солдат.

и будет встречен с порога

любой, кто домой пришёл,

и в доме, где светятся окна,

сядет за крепкий стол.

*

и трижды благословенны

те, кто в осенней мгле,

по этим коричневым листьям,

по чёрной влажной земле

идут, не ведая дома,

лампы и очага,

идут по одной дороге,

что холодна и нага.

руки у них землисты,

лица у них серы.

невдалеке от обочин

они разводят костры.

Третий стишок про осень

по большой размокшей дороге

идут дети,

и небо

застыло над ними.

мох и вода вокруг,

и ещё ветер.

каждый из них

не помнит своё имя.

каждый из них

не видит своё лицо

в лужах или ручьях,

в воде проливной.

дети,

не нашедшие матерей и отцов,

дети,

не нашедшие дорогу домой.

*

красные пальцы у них,

драны карманы у них,

бледные губы у них.

и каждый, каждый из них –

один на своём пути,

один в своей темноте.

и долго ещё идти?

о, долго ещё идти!

дорога их все мокрей,

и листья лежат на ней.

и листья лежат везде.

и листья лежат

в дырявых карманах их,

и вода

в ботинках рыжих худых,

и камни и мох растут у них на пути,

и в глазах застыло холодное

недо

йти.

и однажды,

сойдя на обочину,

они разводят костёр,

и огонь его красен

и греет мокрые пальцы их,

и видят его

из домов, что на склонах гор,

из домов за стеною лесов густых.

кто ты, бродяга, идущий по сумеркам ноября,

кто ты, чьи волосы капельки серебрят,

кто ты, ступай же, вот наш костёр,

этой ночью он будет твой,

а наутро найди свой дом и ступай домой.

вот они сидят и поют,

и огромно небо, и горы лиловы.

песня их – без единого звука,

единого слова.

вечер поднимается темнотою вверх, словно чаинки

со дна,

в середине февраля нежданно-негаданно приходит

весна,

и растрёпано ее небо, и земля обнажающаяся черна.

я расту из этой весны кособоким снеговиком,

я учусь быть травой и птицей, котенком, листком,

жуком,

я учусь забывать, кем была я, и кем я буду потом.

я хочу быть никем, дождинкой в дожде,

листком на ветру,

я рождаюсь утром, а вечером я умру,

и опять появлюсь поутру,

я хочу не бояться, не думать, не вопрошать,

только чувствовать и дышать.

не задавай вопросов, не бейся в стены, не замирай,

слушай, как стучат дождинки и как грохочет трамвай,

трогай мокрые ветки, и землю, и подоконника край.

стань травой, и землёю, и ароматом цветка.

и душа твоя будет четырёхлетня, улыбчива и легка.

так любовь, очищенная от жажды,

становится полноводна и глубока.

МАРТ 2014 ГОДА

Он не приехал, и в Питер пришла зима.

Снег в середине марта засыпал крыши;

и прошлогодние травы, что выцветше-рыже

в небо смотрели; и замершие дома.

Я по утрам проходила мост над Невой.

Много смотрела на волны. Думалось смутно.

Позже я вспомню – и расскажу кому-то:

эта весна была последней весной.

«Радость моя, не гаснущая во мгле,

неудержимое солнечное сияние,

будь – ибо что есть светлее и постояннее?

Будь – ибо что ещё стоит, чтоб жить на земле?»

Так я молилась о солнце и о тепле

в марте холодном и зимнем последней весны

перед пришествием голода и войны.

А она была лучше всех на свете – златокудра, улыбчива, весела, и её любили коты и дети, даже злые тётки – такой была. Вспоминаю – где-то под сердцем тошно, так тягуче позванивает струна… Не её вина заключалась в том, что не любила меня она. Было тихо в лесу, шершаво и сухо, лунный свет на листья лег, серебря. Я пришёл к кошмарной седой старухе в ночь на первое ноября. Я сказал: бери, что тебе угодно – я хочу, чтоб стала она моей. Остро пахли листья. Во тьме холодной всё мелькали блики теней. Засмеялась старуха, захотелось согреться, за окном закаркало вороньё. И сказала ведьма: «Отдай мне сердце. Дай мне сердце – и ты получишь её». Я её любил, как её любил я: не сказать, не спеть и не позабыть. Если б мне тогда предложили крылья, я б от них отказался, чтоб с нею быть. Выходили из ада черти на выгул, в доме серой пах застоялый дым. Я открыл свои ребра и сердце вынул, и стекала кровь по рукам моим.