Из осажденного десятилетия - [15]

рассыпчата и легка.

И она ещё говорит:

«Пойдём,

я согласна с тобой помириться».

Он не может вспомнить причину ссоры,

но вспоминает лица

тех, кто был тогда рядом,

кто сейчас обступает его кольцом,

хоть одно бы увидеть

изменившееся лицо,

повзрослевшее здесь лицо.

Он глядит назад,

и не помнит, где это – назад.

Осыпается роза в ладонях,

ничего не стучит внутри.

И она говорит: «Пойдём,

надо столько тебе рассказать,

тебя ведь не было долго,

кажется, два месяца

или три».

Запах бензина и красных болезненных листьев,

слои тёмно-синего, чёрного и цветного

воздуха – тяжёлого и плотного. Лица

в нем становятся незнакомыми. Слово

и время искажаются в этом пространстве.

Мы – глубоководные рыбы, мы в нём существуем,

на ощупь научившиеся пробираться

по бескислородным уличным струям.

Мы – глубоководные. В нашей внутривенной воде

не обнаружено крови. Впрочем, тепла нигде

нынче не обнаружишь. Абсолютно не странно:

это октябрь,

это дно

Санкт-Петербургского океана.

Это – практически дно, но всё же есть что-то ниже.

Если бы рыбы могли говорить, то я бы сказала: мы же

могли бы быть кем-то другим. Ты – человеком, вроде,

а я – для тебя котом: из тех, кого вечно волнуют мыши,

бабочки, птицы за окнами; но всё же –

весьма пригоден,

чтобы лежать на коленях, мурлыкать в ухо,

чтобы не океан, а тепло и сухо.

То есть, вряд ли коты умеют намного больше,

но я не думаю, что больше было бы нужно.

Какой здесь холодный ветер, и огни холодные, боже,

я думала, мы на дне, но можно спуститься глубже.

В темноте – огни до самого горизонта.

Я могла бы быть котом тебе, это был бы не худший

из вариантов.

Я была бы бесполезным котом, но всё же довольно

милым;

впрочем, и из тебя человек получился бы странным.

И я бы сказала тебе, если бы я говорила,

но нет ни единого слова на дне

Санкт-Петербургского океана.

Только листья, которые тронул уже иней,

выпадают из-за пазухи, из карманов, из капюшона

и плывут по струям улиц тёмным и синим,

и касаются белых пятен лиц отрешённых.

КРАСНОЕ

Лес – берёзовый. По осени особенно светел,

из-за этого кажется безопасным. Ветер

здесь практически не встречает препятствий.

Кажется, что не может – никаких бедствий,

но мне всё время кажется, что раздастся детский

смех, и кто-то нездешний из-за поваленных веток

выйдет и скажет: «Здравствуй».

Так что бродящий здесь должен быть храбр.

Вечером особенно чувствуется октябрь.

Старое дерево смотрит коричневыми глазами

бледных поганок, что кожу его взрезают.

Воздух пахнет сыростью, словно рядом река,

но её не отыщешь, хотя близка.

Это словно из учебника русского языка:

что нам хочет сказать природа?

Говорить не хочет природа.

Между листьями – чёрная выстывшая вода.

Я удачно вписываюсь сюда

в роли бродячей помешанной (например).

*

Одиночество – это внутренний зверь.

Внутренняя гончая из ада, господень пёс,

который неустаннейше подгоняет нас.

Из травы и листьев бетоном пророс

некий заброшенный бункер. На нём нарисован глаз

и написано: «Всем нам нужна свобода».

Здесь кто-то пил неплохое вино и пиво

и, не думая о законах продолжения рода,

любил ближнего (наблюдаем также презервативы),

вероятно, полагая себя свободным,

полагая себя счастливым.

Я полагаю, что это красиво.

*

Я люблю, когда красиво. Это всё, что мне остаётся.

Прозрачный лес совершенно лишён солнца.

Земля черна и влажна. Её обнимают корни,

прорезавшие её же.

Давайте что-нибудь скажем

о том, что любовь без боли – как фильм без попкорна

(скажите, читатель ждёт уже рифмы «порно»?).

В общем, связаны – тысячей и тысячей архетипов,

как, например, вот эти грибные полипы,

с древесной кожи глядящие слепо.

Или как виноград к бетону приник.

Или вот как омела на ветках голых, высоких,

нахально зелёная, чужие пьющая соки,

неспособная жить без них.

*

Когда-то, когда я была ещё тёплой и смелой,

мы вот так стояли с тобой под омелой,

тринадцатого или четырнадцатого апреля,

в году тринадцать.

Нам ужасно хотелось поцеловаться.

Было солнечно. Было светло и грязно.

И где-то страшно: будто остаться рядом

не просто не надо, а смертельно опасно.

К тому же, было холодно и пора возвращаться.

Говорят,

поцелуй под омелой приносит счастье.

*

С тех пор меня, кстати, никто никогда не любил.

Ну, то есть, говорили, что любят, но не любили.

Я стала городской сумасшедшей, плоть от плоти

травы и пыли,

я оставила что-то там, под омелой, в апреле,

посреди тополей и рябин.

Что-то, что заставляло влюбляться, плакать

и бить морды,

а потом и вовсе переехала в мир мёртвых.

Говорят, у тебя сложилось всё лучше, и если правда,

то я, безусловно, рада.

*

Кстати, о рябинах. Этой осенью они особо

красны на фоне серого и прозрачного,

словно задались целью напомнить любому зрячему

о том, как безжизненна и бледна природа.

И ещё – виноград, обнявший бетонные стены,

ещё не засохший. Он тоже упрямо бордов

и упрямо нежен. Возможно, поэтому здесь

так много следов

жизни, что, против всех законов осени и холодов,

яростно бьётся в венах.

*

В городе, где было жарко, жёлто и красно,

я видела другую надпись. Она гласила:

«Никому просто так не даётся свобода».

Это ложь. Она всегда рядом с нами, внутри нас, но