Из Лондона в Москву - [16]

На завтрак мне подали кофе и переваренный, сухой, уже остывший рис. Наконец, когда мы с Каменевым на минуту оказались наедине, я спросила, что мне делать, и стала упрашивать его отправить меня в гостиницу. Оказалось, что здесь нет гостиниц, всё принадлежит Правительству. Однако имеются Гостевой Дом. Каменев неохотно рассказал об этой возможности, мотивируя тем, что мне там будет неудобно и одиноко. Он попросил положиться на него и пообещал уладить вопрос с моим проживанием через два часа.

Между тем, я вместе с Александром вышла прогуляться по Кремлю и сделала много фотоснимков своим «Кодаком». Вокруг было столько замечательного и удивительного! Хорошо, что мне не понадобилось выходить за пределы Кремля, ведь у меня не было пропуска. Затем мы вернулись, а я всё ждала и ждала, когда же появится Каменев и разъяснит, что мне делать. Медленно тянулся день, и я чувствовала себя всеми покинутой. Чтобы скоротать время, я принялась читать попавшуюся мне на глаза книгу де Мопассана «Иветта». Я не любила эту новеллу, и была благодарна Богу, что большевизм наконец-то уничтожил этот отвратительный мир праздного человека. На закате я сидела на подоконнике у открытого окна и слушала перезвоны колоколов, звеневших в этот час по всей Москве. Подо мной располагалась аллея, и верхушки деревьев, уже тронутые осенними красками, дотягивались до моего окна. Я думала о Дике: сегодня день его рождения. Думаю, он спрашивает всех: «А где мама? Почему её ещё нет? Она скоро придёт?». Стемнело, а я по-прежнему смотрела в окно. Анна Андреевна, невысокая горничная, тихо вошла в комнату, мягко ступая в лаптях по полу, и положила мне руку на плечо. На плохом немецком она сказала, что я не должна «traurig sein» - быть печальной.

Каменев вернулся в половине одиннадцатого. Он очень устал и заявил, что уже поздно, мы всё обсудим завтра, и на ночь я должна остаться здесь. Вскоре пришла с работы госпожа Каменева. Она рухнула в кресло и стала рукой тереть брови, стараясь сбросить с себя физическую усталость. Мне предоставили комнату Александра, через которую они проходили, чтобы попасть к себе в спальню. А мне пришлось ходить через их спальню в ванную комнату, поскольку в моей спальне не было умывальника. Александра уложили спать на диване. В одиннадцать вечера Каменев ушёл на заседание, и я слышала, как он, вернувшись, проходил через мою комнату в четыре часа утра.

21 сентября, 1920 года.

Кремль, Москва. Я проснулась, хорошо отдохнув за ночь. За окном приветливо сияло солнце. Каменевы ушли на работу, она – в десять утра, он – в одиннадцать. Вместе с Александром я вышла погулять по территории Кремля. Пока он играл в футбол с Сергеем Троцким – сыном Троцкого, я сидела между колонами Александровского Мемориала. В моей голове роилось тысячи мыслей. Сергей – двенадцатилетний сын Троцкого, славный мальчик, широкогрудый, с прямой спиной. Он выглядит как наследный принц в обличье сына простолюдина.

В час дня за мной пришёл двоюродный брат Льва Каменева. Он хорошо говорит по-английски и по-французски. За Кремлёвскими воротами меня остановил пожилой мужчина, одетый как простой крестьянин, и спросил на английском языке, не я ли Сильвия Панкхёрст (Sylvia Pankhurst) (английская социалистка и феминистка – Ред.). Услышав мой отрицательный ответ, он продолжал: «Но вы англичанка? Надеюсь, преданная коммунистка?». На последний вопрос я ничего не ответила, только пожала ему руку.

Мы направились в Музей Александра III (Музей изящных искусств на Волхонке, сейчас музей Пушкина – Ред.), сквер перед которым усыпан фигурами больших бронзовых орлов, сброшенных с фронтона. Как символично: сверженные исполины! В Музее развешены копии с классических картин, многие оригиналы которых принадлежат Британскому Музею. Но расположение и оформление настолько удачные, что здесь греческие и ассирийские копии производят большее впечатление, чем их оригиналы в Лондоне.

По музею водили экскурсию школьников (упитанных и хорошо одетых). Ещё нам встретился рослый пожилой крестьянин с давно нестриженными волосами и орлиным носом, который признался, что мечтал перед смертью узнать, что же такое это за штука, музей. И этот мужчина, и школьная учительница обратились к нам с вопросами по поводу окружавших произведений искусства, поскольку экскурсоводов в музее не было. Даже если бы я и говорила по-русски, то затруднилась бы дать пояснения по поводу греческого храма с кариатидами, перед которым мы все стояли. Вероятно, что дети (а крестьянин наверняка) никогда не слышали об Акрополе или греческой мифологии. С чего же начать? Можно было бы просто сказать: «Какая красота! Посмотрите внимательно. Правда, красиво?». И надеяться, что они увидят, почувствуют эту красоту. Однажды в Кенсингтонском музее мне довелось услышать рассказ экскурсовода австралийским солдатам по поводу работ Родена. С тех пор я уверена, что искусство можно чувствовать, но нельзя объяснить.

В конце концов, мы нашли путеводитель по музею и распрощались с крестьянином и школьниками. Когда я вернулась обратно, Каменев ещё были на работе. Я немного поела, поскольку проголодалась, и сделала вывод, что по-прежнему остаюсь гостить в Кремле. Ближе к вечеру я отважилась самостоятельно выйти на улицу, пройдя нескончаемую череду коридоров и лестничных площадок. Я побродила вокруг дома, продолжая находиться под впечатлением от великолепия сверкающих на солнце золотых куполов и мёртвой тишины соседствующих с ними царских палат. Над Кремлёвским Дворцом, где раньше развевался царский штандарт, теперь кружили стаи ворон. Часы в башне над Кремлёвскими воротами издают жалостливый и гнетущий звон. Они «жалуются» каждые пятнадцать минут, четыре раза в час. Кажется, что кремлёвские куранты пытаются сказать: «Моего народа больше нет! И мне грустно, грустно, грустно…». Несомненно, жалобный звон раздавался, когда Наполеон занял Москву, и позже, в мирное время. Куранты всегда будут жаловаться. Людям от них – никакой радости.