Из Лондона в Австралию - [76]

Антон долго смотрел на храм и на эти доски, потом недоверчиво покачал головой. – Во всяком случае, жертвенного огня здесь не разводят, иначе видны были бы его следы.

Они вошли в лес, но всюду за кустами, словно тени, двигались темные фигуры дикарей. О бегстве, очевидно, нечего было и думать.

Антон был грустен – и едва удерживался от слез. – Никогда мы не доберемся до Австралии! – сказал он с горечью.

– Почем знать? Но, послушай, что это за голоса?

Они очутились возле некоторого количества нисеньких шалашей без боковых стенок, и здесь вся семейная жизнь дикарей открылась перед ними. На ложе из листьев в одном из этих шалашей лежало тело убитого воина и вокруг него на корточках сидело несколько женщин; оживленно жестикулируя, они пели погребальный гимн. Слезы струились по их коричневым лицам, по временам они запускали руки в волосы, то простирали руки к небу, то били себя в грудь. Каждое слово, каждый жест ясно говорили об их горе.

Труп и самое ложе, на котором он покоился, были усыпаны белыми цветами, из которых словно выглядывало мертвое лицо; на столбах хижины также виднелись знаки траура, в виде белых цветов, дети тоже держали в своих ручейках белые розы. Иногда к одру смерти пробиралась большая собака и печально глядела на закрытые глаза своего господина; потом она начинала выть, задрав голову кверху, и женщины тотчас же ее прогоняли. Бедное животное разделяло горе всей семьи, но не имело права вслух заявлять об этом.

В одном из шалашей между двумя трупами одиноко сидела старая женщина. Здесь не было ни украшений, ни посетителей, не слышно было печального пения… Эти воины принадлежали к низшему, всеми презираемому классу неимущих, и не имели права на торжественные похороны.

Только старуха мать сидела возле них, отмахивая мух, облеплявших холодное чело покойников. её морщинистое лицо было в слезах, но несмотря на свое горе она не произносила ни звука. Она уже убедилась, что всякое слово замирает у неё в груди.

Оба наши друга были глубоко потрясены этим зрелищем. Бедная мать! Она потеряла все, что было у неё самого дорогого в жизни, и даже была не в состоянии выразить этого ничем.

– Давай, нарвем белых цветов, – сказал Антон, – это чересчур печальное зрелище.

– Я и сам подумал об этом. Но не рассказывай об этом Мармадюку, а то он опять скажет нам по этому поводу проповедь в аршин длиною. А я этих поучений терпеть не могу! Все это я давно уже слышал и это давно уже не производит на меня никакого впечатления.

– Аскот, зачем ты представляешься таким бесчувственным?.. ведь, я знаю, что сердце у тебя теплое и любящее.

– Папперлапапп!.. Идем, мы хотели нарвать цветов!

Они вдвоем принялись обирать деревья хуту и кустарники роз. Не прошло и четверти часа, как оба трупа были также прекрасно убраны, как тела благородных воинов, а может быть даже и еще более пышно, так как у белых оказалось больше вкуса, чем у дикарей. Бедный шалаш, благодаря их чувству изящного, превратился в роскошную выставку цветов. Все это вскоре привлекло сюда толпу любопытных женщин, которые наблюдали за белыми и перешептывались.

Старуха по-прежнему отмахивала мух, и только взгляды, полные благодарного чувства, и какие-то неясные звуки, долетавшие до белых, показывали, что доброе дело белых произвело на нее глубокое впечатление.

– Мне кажется, – шепнул Антон, – что ей хотелось бы, чтобы мы запели.

– Это немыслимо, – ответил Аскот, – что скажет Мармадюк, если услышит.

– Гм! ну, об этом я не беспокоюсь, но у меня есть выход. Наверное эти женщины поют за известное вознаграждение.

Аскот сунул руку в карман. – Что же им дать? У меня нет ничего, кроме перочинного ножа.

– А у меня уцелела гинея, которую мне дал еще твой отец при отъезде из Англии. Я не прочь пожертвовать ее на доброе дело.

– Как и я свой перочинный нож!.. Пожалуйте-ка сюда, миледи! Если вы ходите без чулок и башмаков, то это не может повредить нашей дружбе.

Он прикоснулся к плечу одной из островитянок и показал ей употребление ножа на ветке первого попавшегося дерева. – Видите ли, сударыня, ведь этим лучше орудовать, чем вашими раковинами?

Женщина всплеснула руками от изумления. «Табу?» спрашивала она, указывая на нож.

– О, с какой стати! Самое большое, что мои сердитый родитель не заплатил за него лавочнику, у которого я его купил, но ведь какое же вам до этого дело?

Затем он потихоньку запел и указал на хижину. «Вперед, почтеннейшие леди, присядьте-ка там, да спойте что-нибудь, а я за это подарю вам этот нож».

Островитянка быстро поняла его желание, она скользнула под навес и запела мелодию погребального гимна, не сводя, однако, глаз с лица Аскота. её пение и плач должны были окупиться, иначе она тотчас же прекратила бы их.

– Теперь предложи ты свою гинею! – шепнул Аскот.

Антон вытащил свою драгоценность и немедленно одна из островитянок согласилась выказать за нее свое музыкальное дарование. Монета и нож не замедлили перейти в руки коричневых дам – плакальщиц, и под их пение слезы бедной старухи-матери лились как-то легче. Религиозный обряд был выполнен, телам её убитых сыновей воздавалась последняя почесть, – а это уже облегчало грусть.