Из Лондона в Австралию - [57]

Отвратительная улыбка искривила и обезобразила правильные черты Торстратена. Честь! Что такое честь?

Миф, мечта! Химера, ради которой столько жизненных радостей объявляются безнравственными и запретными и которая однако же держит в своей власти людей и делает их свободными перед лицом собственных слабостей и перед всем человечеством. Честь! Громкое слово и вызов в одно и то же время.

Сам он всегда ненавидел это слово. Пропускал ли он школьником свои уроки, или, юношей, манкировал работой в купеческой конторе, уклонялся ли, в качестве солдата, от исполнения возложенных на него обязанностей, всегда и везде ему твердили о чести.

Да и позднее, когда он подделал первый вексель, когда он принимал косвенное участие в одной значительной краже со взломом, – недостаток чести всякий раз ставился ему на вид.

И сегодня, опять тот же бледный призрак стал на его дороге и не дает его протянутой руке овладеть улыбающимся ему счастьем.

О, он готов со злости разнести все, вее разбить в дребезги.

Неужели ему суждено умереть с карманами, набитыми золотом и драгоценностями, неужели все эти деньги, этот ключ к счастью, будет вечно лежат на дне моря?

Любой нищий на лондонских улицах был богаче его, у которого в руках были тысячи. Иметь столько средств и не быть в состоявши ими воспользоваться, – можно ли чувствовать себя более бессильным?

Он с ненавистью и дикой угрозой смотрел на кутил, которые, под влиянием винных паров, опрокидывали на пол бутылки, чтоб вылить последние капли, и разбивали пустые бутылки о главную мачту. Нагромождались горы осколков, на которые пьяные натыкались и падали, – по палубе текла кровь.

В одном углу кто-то хриплым голосом и заплетающимся языком тянул песню, в другом пьяный сам с собой вел бесконечные разговоры, воображая, что говорит перед многолюдным собранием; иные плакали пьяными слезами и причитали.

«О, моя погибшая жизнь, моя погибшая жизнь! Не я ли был единственным сыном у родителей, не у меня-ли были все надежды на успех? Горе, горе! моя бедная мать на коленях молила меня исправиться, а я поднял на нее руку, – да, я ударил ее, бил ее. И с тех пор фурии преследуют меня».

В одной группе велись разговоры о неотъемлемых правах человека, – Никакого закона, никакого, так называемого, права! – кричал один. – Все это пора отменить.

– Чего хочу, то для меня и закон.

– А кто мне перечит, того по шапке.

– А то так тебя самого в шею, долговязый Джин.

– Только, разумеется, не ты, пивная бочка.

– Не хочешь-ли попробовать?

Тут вмешалось сразу несколько человек. – Оставь толстяка в покое, Джим. Он на большой дороге уложил дубиной двух прохожих, и тебя раздавит, как муху.

Злобный взгляд остановился на говорившем; по-видимому, толстяку не очень нравилось напоминание о темном пункте из его прошлого. – А вот ты так попал в рабочий дом за благочестивые намерения, не правда ли? – спросил он едко. – Я кое-что слышал, как на этот счет кое-кто перешептывался.

Присутствующие громким смехом поощряли эту сцену. Перекоры мало-помалу перешли в ругань, а наконец, и в драку, в которой и Джим и его приятель были избиты толстяком.

Остальные арестанты, составлявшие публику, увеличивали общий шум, каждый громогласно выражал свое мнение, и старался. так или иначе повлиять, на ход ссоры, поджигая спорящих то насмешкой, то похвалами.

Снизу, время от времени, доносились протяжные стоны, стук в палубу, порой слабый зов и жалобы. То были больные, которые уже двенадцать часов лежали в лазарете без всякого ухода, без пищи, без капли воды.

Торстратен провел рукой по глазам. «Кто отчаялся, – пропал», думал он, вспоминая пословицу, и постарался прогнать угнетавшие его мысли. Пока есть возможность, он будет надеяться и действовать.

Своими настояниями он добился, чтобы те, кто был потрезвее, принесли заключенным провизии и присмотрели за больными в лазарете. Но когда эти люди хотели почерпнуть воды из бочки, на них с угрозой налетел Тристам. – Прочь отсюда, вода моя!

– Она принадлежит нам всем, – отвечали ему.

– Собственность есть кража, по крайней мере, ты сам проповедывал это раньше. Уходи-ка добром.

– Ты не получишь ни капли!

– Унесите воду в каюту, – шепнул Торстратен. – Наполним бутылки и кружки, ребята. Эти безумцы способны сдуру все выкинуть за борт, как это они сделали с бобами и горохом.

Тристам был оттеснен от бочки с водой; желая отомстить, он собрал вокруг себя кучку приверженцев и, благодаря всеобщему возбуждению, дело дошло бы до серьезного побоища, но вдруг все изменилось, как по волшебству.

– Корабль в виду! – закричал Аскот.

Все смолкло, все насторожилось. – Где? где?

– Не нашей-ли экспедиции?

– Это было бы ужасное, неслыханное несчастье.

Заключенные офицеры смотрели через решетку.

– О, Боже, если бы это был один из наших кораблей!

– Тише, чтоб нас не услыхали эти безумцы.

Тристам выходил из себя. – Прочь! – кричал он. – Не подавайте знаков, не смотрите туда! Чужое судно ни в каком случае не должно нас заметить.

На этот раз его желание вполне совпадало с желанием Торстратена. – Деньги я не отдам, – думал последний. – Лучше брошу в море, а властям не отдам.

Антон также наблюдал за черной точкой, еле видневшейся вдали. Вго сердце было полно тревоги, он всеми силами души цеплялся за надежду получит спасение от этого неизвестного судна.