Из Лондона в Австралию - [142]

Он со вздохом расстался со своим лубяным передником и принялся за обученье, начав с той принадлежности, без которой трудно себе представить цивилизованного человека, то-ест с рубашки. Туила беспрестанно засучивал рукава её, чтобы освежиться, как он говаривал. Только по прошествии целой недели, за рубахой последовали и парусинные матросские штаны, причем Туила первое время двигался с большой осторожностью, чтобы не цепляться широкими штанами за все предметы. Он боялся упасть.

Когда он увидал, как матросы лазают в своей узкой одежде по мачтам и реям, он забился в самый отдаленный уголок фрегата. По его мнению, эти люди должны были сейчас же свалиться и сломать себе или шею, или голову.

Но человек ко всему привыкает, даже и к парусиновым штанам, и таким образом спустя несколько недель, почтенный Туила щеголял уже в куртке и с галстухом, но все еще босиком. Сапоги свои он употреблял преимущественно для ловли ими крыс. Охоты на крыс, которые он устраивал при участии некоторых из матросов, были обыкновенно чрезвычайно добычливы, причем добычей пользовался не только разжиревший задумчивый корабельный кот, но и сам счастливый охотник, считавший крыс изысканным лакомством. Туила выбирал самого жирного из пойманных грызунов и поджаривал его на сковородке, специально для этого подаренной ему, и каждой раз утверждал, что давно не едал ничего подобного.

По временам на море показывались темными пунктами вершины гор отдаленных групп островов. Но судно шло с попутным ветром и весь его экипаж проводил спокойные, приятные дни, которые казались особенным блаженством после перенесенных разнородных впечатлений и способствовали исполнению некоторых частных желаний. Так, энергичный умный Туила выучился за это время грамоте. Он сиживал по целым дням, выделывая буквы и цифры, которые с самого начала отлично ему удавались. Дело в том, что – однажды он слышал разговор матросов о «дикарях» и после этого он стал добиваться, чтобы этот эпитет не мог быть к нему применяем. Из моряков было много неумевших ни читать, ни писать, Туила очень хорошо сумел это подметить, и, выучившись грамоте, не упускал случая ставить это на вид неграмотным бельм.

Аскот тоже много писал, но не стихов. Он начал дневник, в котором описывал родителям все приключения этого длинного путешествия, начиная с бегства своего из пансиона. Он предполагал отправить этот объемистый труд свой на родину с первым отходящим в Европу судном, приложив тут же и просьбу о назначении своем в число мичманов «Короля Эдуарда». Даже и теперь после всех бедствий и лишений он не мог примириться с мыслью о спокойной жизни, посвященной наукам, но его упрямое своеволие мало-помалу исчезало. Нередко он просил, где прежде не преминул бы приказывать, и добавлял: – если вы не можете мне этого позволить по чистому сердцу, то я лучше откажусь!

Что касается нашего друга, то он все также потихоньку засматривался в голубую даль, словно желая прозреть в ней заветные берега Австралии. Во всем мире у него был только один человек, которого он любил и который в свою очередь и его любит – его отец. Чем ближе подходило время свидания с ним, тем сильнее билось сердце Антона… Ведь, с момента их разлуки и по сей день прошло почти два года… чего не могло случиться за столь продолжительное время?

– Долго ли еще нам ехать? – спросил он однажды лейтенанта.

– Недели три, друг мой… Но ведь самое дурное уже пережито нами.

– О, нет, сэр, нет! Чем ближе к развязке, тем сильнее мной овладевает беспокойство.

Он был так бледен, что Фитцгеральд даже встревожился. – Не болен ли ты, Антон? – спросил он его с участием.

– Нет, сэр, но…

– Ну, что же!

Антон подавил вздох. – Когда мы жили в нашем милом доме на острове, и все шло у нас отлично, как по маслу, меня все-таки постоянно мучило предчувствие несчастья… я никак не мог стряхнуть его с себя, отделаться от него… и вот теперь опять то же самое. Нас ждет какая-нибудь беда.

Лейтенант рассмеялся. – Грешно так думать, милый Антон!

– Сэр, ведь нельзя же запретить себе думать. Иногда во время самого веселого, хорошего настроения вдруг всплывают подобные мысли и набрасывают на все мрачную тень. И в эти-то минуты от них никак не избавишься.

– Впереди что-то темнеет на воде! – раздался крик матроса с марса.

– С какой стороны? – крикнул Фитцгеральд, и разговор молодых людей таким образом прервался: оба они с любопытством бросились к борту и обратили все свое внимание на море.

– На штирборте! – ответил марсовой.

Десять подзорных труб было направлено в ту сторону и прежде чем кто-либо успел разглядеть в чем дело, с марса снова раздался крик:

– Лодки!

– Парусные? – спросил вахтенный офицер.

– Нет. Мачт не видать.

– Может быть, потерпевшие кораблекрушение! Может быть, моряки, спасшиеся с тонущего судна на лодках?

– Может быть и дикари, – заметил Мульграв, – жители Соломоновых островов. У этих диких не бывает мачт и парусов, и тем не менее во время своих военных походов они заходят в море на сотни миль от островов.

– А вы бывали на этих островах! Мульграв?

– Нет, сэр, не приходилось. Но я верно это знаю.

– Я был на них, г. лейтенант. – сказал подошедший в это время старший штурман. – Если на этих лодках едут дикари с Соломоновых островов, то с ними можно будет объясняться, я знаю их язык.