Из Лондона в Австралию - [139]

Он опять закрыл лицо руками. Этому сильному человеку не хотелось показывать своих слез, но со вздрагиваниями своего тела он никак не мог совладать.

– Антон, – начал он топотом, после продолжительного молчания, – Антон… Ах, если бы я завладел тогда деньгами, которые лежали в кассе «Короля Эдуарда», да успел бы с ними убежать и скрыться, вот было бы счастье!

– Сэр! – возразил ему наш друг, покачав головой, – ведь эти деньги не ваши, как же можно было рассчитывать на счастье путем грабежа?

– Деньги – не мои? Вы говорите, что эти деньги были не мои?.. О, Англия так богата, подобная потеря ей ничего не значит, она ее даже не заметила бы. А мне эти деньги не только дали бы счастье, но возвратили бы душевное спокойствие.

– Никогда, сэр! Никогда… это огромное с вашей стороны заблуждение.

– Если бы я рассказал вам мою тайну, Антон, – со вздохом сказал Торстратен, – все несчастье моей жизни, вы бы судили иначе.

– Этого не может быть, сэр, будьте уверены, что я останусь при своем мнении. Краденые деньги были бы новым проклятием, они принесли бы с собой новые беды, но не искупление.

– Не искупление! – пробормотал словно про себя голландец, – не искупление!.. Моя жизнь подобна бесконечному пути по пескам и терниям… под палящими лучами солнца… идешь, идешь… и все пески да тернии! Пока не наткнешься на свою могилу и люди равнодушно швырнут тебя в нее и завалят тяжелой землей. Как это говорить Гамлет: «Умереть… уснуть! А если сон виденья посетят?» Ах, в этом-то и дело, в этом-то и дело! Мне хотелось бы деньгами откупиться от моих сновидений, Антон. Я откупился бы раз навсегда и вот этого-то мне и не удалось!

Он старался овладеть собой, но раз это настроение охватило его, в душе поднялись буря и брожение, его неудержимо влекло отдаться откровенности. – Антон, – спросил он, – хотите я вам расскажу мою историю?

– Если это облегчит вам сердце, то расскажите, г. Торстратен.

– Теперь, когда я снова арестант, когда пропала последняя надежда, – да, облегчит!

– В таком случае расскажите мне все, сэр. Я буду свято хранить вашу тайну, и если возможно, постараюсь вас утешить.

– Даже и в том случае, если я совершил преступление, Антон?

– Даже и в этом случае, г. Торстратен. Простите меня, но нечто в роде этого я всегда предполагал за вами.

– И ты не ошибся, Антон, только, быть может, ты не думал, что мое злодеяние так тяжко, так гнусно, каково оно было в действительности. То, что я тебе расскажу не имеет ничего общего с какой-нибудь безобидной подделкой банкового билета или тому подобными детскими игрушками.

Антон дружески взглянул да бледное возбужденное лицо человека, который спас его от голодной смерти. – Что бы ни было, г. Торстратен, – успокаивал он его, – во всяком случае это большое несчастье и я помогу вам перенести его.

Голландец протянул ему руку. – Дайте же мне еще раз пожать вашу руку, Антон, – сказал он с дрожью в голосе. – Бог весть, будете ли вы считать меня достойным этой чести после того, как я вам все расскажу?

Антон крепко пожал ему руку. – Буду, конечно, буду? – воскликнул он. – Кто кается, тому все будет прощено.

– Я происхожу из хорошей семьи, – так начал свои рассказ голландец, – учился в школе, получил порядочное образование, но всегда, но своим стремлениям и наклонностям, был чужим в тихом, бедном доме своих родителей. Мне казалось ужасным сделаться таким же учителем, каким был мой отец, вращаться из году в год в одном и том же умственно ограниченном кругу и ограничивать все свои потребности. Вечно преподавать сельским ребятишкам азбуку, да таблицу умножения, вечно стоять на одной и той же точке – одна мысль об этом приводила меня в бешенство. «Не могу я быть учителем, – не раз объявлял я отцу. – Я хочу видеть свет, хочу быть богатым, объездить все страны. Пошли меня учиться в Амстердам или Роттердам». Это желание мое было исполнено, но и тут я попал в такую же тихую, строгую семью, что меня, конечно, не удовлетворило. Когда вскоре после этого отец мой умер, я уехал оттуда под предлогом похорон и более не возвращался. беспрекословное послушание, которого требовал от меня принципал, для меня было вещью совершенно неподходящей. Но и дома у моей овдовевшей матери мне нельзя было оставаться и тогда меня взял к себе один наш отдаленный родственник, пастор одного местечка близ Лондона, с намерением сделать из меня учителя, или же агронома… Ах, Антон, тут-то и заключалась моя погибель… Мне было двадцать лет, я был сильным, здоровым молодым человеком, но никакой честный заработок меня не прельщал, изучение государственного строя, законов, прав и обязанностей гражданина меня тоже не интересовало. В то время как одни счастливцы утопают в роскоши и удовлетворяют всякое свое желание, мне приходилось только учиться да повиноваться и постоянно дрожать над каждой копейкой, жить в самых стесненных обстоятельствах и притом считать особенной милостью Неба каждый самый скудный заработок. Этого я не мог выносить, вся кровь моя возмущалась против постоянного сгибания спины и молчаливой покорности, которые мой дядя ставил в числе главных моих обязанностей. Я хотел повелевать, а не слушаться других. Несмотря на мою молодость у меня уже выработались известные взгляды, сводившиеся целиком к возмущению против всего существующего строя. Если столько-то людей в государстве считают такой порядок правильным, а всякий иной беззаконным, то почему я должен беспрекословно подчиняться их воззрениям? Я думал иначе и требовал уважения к моим личным убеждениям. Поверьте, Антон, такие мысли ни к чему хорошему не приводят! Никогда не поддавайтесь им, иначе и вы вступите на скользкий путь, который ведет к погибели. Кто раз, позволил себе нарушить правила нравственности, для того впоследствии все двери и ходы открыты… и это я испытал на самом себе… Добрый старый дядя радушно делился со мной последними крохами своего стола, за которым, однако, сидело его собственных десять душ детей, он добродушно усовещевал меня, и в то время как всякий другой на его месте выпроводил бы от себя лишний рот, он, с терпением истинного христианина, переносил мою неуравновешенность, леность и даже никогда не сердился на меня. «Корнелий еще молод», говаривал он тетке, и я однажды сам это слышал, «он еще успеет перемениться и придти к сознанию. Потерпи, старуха, оставим постоять дерево, не приносящее плодов, еще годик, а там посмотрим». Моя бедная тетка, скрепя сердце, согласилась. А ведь нередко бывало, что она не знала, чем прокормить на следующий день все эти голодные рты! В то время я не только не стыдился такого положения, но даже потихоньку подсмеивался. В том же местечке у меня случайно оказался земляк, раззорившийся землевладелец…