Из истории Евразии - [15]

То же самое случилось с англичанами в XVII в., когда часть их уехала в Америку. Колонисты были недовольны порядками на своей родине. Некоторое время они оставались англичанами, а потом стали новым этносом – американцами. Банальный случай этнической дивергенции.

Естественно, отошедшие на запад хунны не унесли с собой культурных традиций, а сохранили только военные навыки. Больше того, при отступлении они теряли обозы, многих женщин и детей. Поэтому им пришлось добывать жен, что они и проделали. Таким образом, в Причерноморье возник новый, метисный этнос, который принято называть «гунны» и который унаследовал характер не столько своих хуннских отцов и дедов, сколько угорских и сарматских матерей и бабушек. И видимо, эти метисы действительно были свирепы и угнетали подчиненные племена, что и повело их государство к гибели: в 454 г., когда при реке Недао их разбили гепиды, и в 463 г., когда их восточный раздел разгромили болгары – сарагуры. Остаток западных гуннов спасся в приволжских лесах и после вторичной метисации сложился в этнос чувашей, начисто забывших древние традиции азиатских предков[50].

И тут возникает второй больной вопрос: а была ли у хуннов самостоятельная высокая культура или хотя бы заимствованная?

Первая фаза этногенеза, как правило, не создает оригинального искусства. Перед молодым этносом стоит так много неотложных задач, что силы его находят применение в войне, организации социального строя и развитии хозяйства, искусство же обычно заимствуется у соседей или у предков, носителей былой культуры распавшегося этноса.

И вот что тут важно. Предметы бытовые, оружие и продукты можно получать или заимствовать от кого угодно, потому эти вещи нужны и никак не влияют на психику. А без предметов искусства вроде бы и можно обойтись, но ценны они лишь тоща, когда нравятся без предвзятости. Ведь без искренности невозможно ни творчество, ни восприятие, а искренняя симпатия к чужому (ибо своего еще нет) искусству лежит в глубинах народной души, в этнопсихологическом складе, определяющем комплементарность, положительную или отрицательную.

Хунны в эпоху своего величия имели возможности выбора. На востоке лежал ханьский Китай, на западе – остатки разбитых скифов (саков) и победоносные сарматы. Кого же было надо полюбить, повторяю – искренне и бескорыстно?

Раскопки царского погребения в Ноин-уле, где лежал прах Учжулю-шаньюя, скончавшегося в 13 г. н.э., показали, что для тела хунны предпочитали китайские и бактрийские ткани, ханьские зеркала, просо и белый рис, а для души – предметы скифского звериного стиля, несмотря на то, что скифы на западе были истреблены свирепыми сарматами[51], а на востоке побеждены и прогнаны на юг, в Иран и Индию[52].

Итак, погибший этнос скифов оставил искусство, которое пережило своих создателей и активно повлияло на своих губителей – юечжей и соседей – хуннов. Описывать шедевры звериного стиля здесь незачем, так как это уже сделано, причем на очень высоком уровне[53]. Нам важнее отметить то, на что раньше не было обращено должного внимания: на соотношение мертвого искусства с этнической историей Срединной Азии. Хотя искусство хуннов и юечжей (согдов) восходит к одним и тем же образцам, оно отнюдь не идентично. Это свидетельствует о продолжительном самостоятельном развитии. Живая струя единой «андроновской» культуры II тыс. до н.э. разделилась на несколько ручьев и не соединилась никогда[54]. Больше того, когда степь после засухи VIII-V вв. до н.э. снова стала обильной и многолюдной, хунны и согды вступили в борьбу за пастбища и за власть. В 165 г. до н.э. хунны победили в Азии, а после того, как они были разбиты сяньбийцами и вынуждены бежать в низовья Волги в 155 г. н.э., они там победили сарматское племя аланов, «истомив их бесконечной войной»[55]. Тем самым хунны, не подозревая о своей роли в истории, оказались мстителями за скифов, перебитых сарматами в III в. до н.э[56].

Судьбы древних народов переплетаются в течение веков столь причудливо, что только предметы искусства – кристаллизация в камне и металле древних богатырей – дают возможность разобраться в закономерностях этнической истории, но эта последняя позволяет уловить смены традиций, смысл древних сюжетов и эстетические законы исчезнувших племен. Этнология и история культуры взаимно оплодотворяют друг друга.

Итак, хотя хунны не восприняли ни китайской, ни иранской, ни эллино-римской цивилизации, это не значит, что они были неспособны. Просто им больше нравились скифы. Выбор вкуса – это право каждого, будь то один человек или многочисленный этнос. И надо признать, что кочевая культура до III в. н.э. с точки зрения сравнительной этнографии ничуть не уступала культурам соседних этносов в степени сложности системы – единственного критерия, исключающего пристрастие и предвзятость.

И наконец, последний больной вопрос: каким способом следует сопоставлять культуры, а точнее, этногенезы, чтобы сравнение было плодотворным? В цитируемых работах был использован принцип синхронии, общепринятый, но малоэффективный. Это то же, что сопоставлять студента и школьника на том основании, что они живут в один и тот же день, и делать на основании такого сравнения выводы. Ясно, что результат будет бессмыслен.