Из дома - [107]

Нам бы, наверное, было намного лучше, если бы взяли Финляндию, — нас бы тогда тоже не высылали, а дедушка тогда в Кочинове тетю дразнил за то, что она учебников финского языка накупила в Финляндии. Он говорил ей, что скорее она могла бы пригодиться как преподавательница русского языка для финнов, чем финского для наших детей. Это было в то время более вероятно, уверял он. Тетя на него не обижалась, а он ей говорил: «К чему только грамоте училась, простых вещей не понимаешь!».

* * *

Я решила остаться в Эстонии на лето. Мне удалось устроиться в совхоз, вернее, в плодопитомник на работу. Валентина не допустила меня к экзамену по алгебре, и мне придется пойти ее сдавать в августе. Я проспала с нашими в вагоне на тюках, а рано утром пошла на вокзал. Купила билет, вернулась, пришла попрощаться с нашими. Бабушка плакала и несколько раз повторила:

— Herra siunatkoo sinnu [43] …

* * *

В совхозе я поселилась с Иркой Савчинской и Валей Шмелевой у Иркиной мамы. Там был нормированный рабочий день, и никто так по-сумасшедшему не работал, как в колхозе в Калининской области. Женщин на покос вообще не отправляли, а меня послали на прививку яблонь с практикантами из сельскохозяйственного техникума, но потом отдали в бригаду Майкки Миеттинен, она была замужем за эстонцем, ее из Эстонии не выслали. В совхозе она была вроде бригадира, но сама же работала с нами в поле, а не как колхозный бригадир, который должен придумать, кого на какую работу направить. Здесь этим делом занимался агроном Хейно Койдула.

Я работала в бригаде с русскими бабами, мы окучивали помидоры, было жарко, бабы часто сидели, да и вообще они любили посидеть и поболтать, мы не заметили, как агроном подошел и прокричал:

— Вы не путите рапотат, я не путу вам писать! А Нюшка Федотова тут же спокойно ему ответила:

— Ну и не писай, ходи так, коль можешь.

Поднялся хохот. Хейно поковылял от нас, бормоча эстонские ругательства. Хельга, с которой я работала в паре, слышала, как я говорила с бабами, спросила, где я так научилась говорить по-русски? Ирма ответила за меня:

— Так не научишься, она из России.

Я спросила у Ирмы:

— А ты чувствуешь у меня в эстонском акцент?

— Я вообще с тобой мало говорила, может быть, и почувствовала бы.

Майкки спросила у меня, как всегда по-фински:

— Ты что в эстонской школе учишься?

— Нет, в русской.

— Почему ты в русскую пошла?

— Вдруг мы еще когда-нибудь домой поедем, что мне там с эстонским делать?

Майкки промолчала.

* * *

В субботу, после работы Ирина мама отнесла отбить косы, а нам велела пораньше лечь спать. Уже третье воскресенье мы идем на покос. Тетя Аня — Ирина мама — не берет с меня и Вальки Шмелевой денег за постой и питание, а мы помогаем ей по хозяйству и косим траву для ее коровы. Но в то утро я проснулась от приятного, равномерного шума дождя, видимо, было уже поздно, я снова закрыла глаза и заснула. Меня разбудили к обеду. После такого спанья трудно прийти в себя, голова будто отсыревшим сеном набита. Ира с Валей пошли в магазин. Вошла тетя Аня с толстой книгой, она протянула ее мне и сказала, что совхозная библиотекарша очень ее хвалит и хотела, чтобы мы все прочли.

Я взяла учебник, тетради и книгу и отправилась на сеновал. Дождь по-прежнему шумел по драночной крыше. Было лень браться за алгебру. Я открыла «Молодую гвардию», было темновато, я придвинулась к открытой двери. Внизу, накинув ученическую куртку на голову, пробежал на крыльцо соседнего дома Петер — он эстонец из Тарту, отдыхает здесь с бабушкой. Его бабушка прекрасно говорит по-русски, она до революции кончила гимназию, а тогда, как она говорит, обучение было поставлено получше, и не было такого отношения к русскому, как сейчас. Ее внук Петер, действительно, кроме отдельных слов, ничего не может сказать по-русски, хотя перешел уже в десятый класс. Петер заметил, что я на него смотрю и, наверное, из вежливости спросил, что я читаю. Я ответила. Он поинтересовался, про что книга. Я сказала: про партизанское движение в тылу у немцев. Он не расслышал, подбежал к лестнице, ведущей на сеновал, и начал забираться наверх, уселся рядом со мной, свесив ноги на улицу, и снова спросил, про что книга. Я начала рассказывать, а потом он спросил, верю ли я всему этому. Я вообще никогда так не думала про книги, просто читала, если было интересно, но я тоже была в оккупации, тогда я про такое не слышала, но если книга написана и людей казнили, значит, что-то было. Он опять спросил:

— А что в России так просто ни за что не казнят?

— Может, и казнят, я не знаю, но в тюрьму сажают, а там… Никто не знает, что с ними, никто не возвращается, но я не думаю, что их там вешают или жгут в печах. Я думаю, что их там заставляют так работать и не кормят, что они сами умирают, во всяком случае они не возвращаются, когда их сроки кончаются. У немцев были какие-то другие правила. Я была во время войны здесь у вас в Эстонии, в лагере Клога. Мы жили в бараках, окруженных колючей проволокой, но нам можно было ночью или даже днем незаметно выйти из лагеря, а недалеко от нас были еврейские лагеря, там были настоящие проволочные заграждения и часовые стояли с собаками, ни один человек не мог выйти. Наши ходили туда перед отправкой в Финляндию менять остатки хлеба на вещи. Делали это из-под проволоки ночью, и если бы попались, немцы бы пристрелили. Это все понимали. А тех евреев, говорили, отправили куда-то дальше, и только после войны стало известно, что с ними сделали. Но тогда про это мы не знали.