Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [144]

Крута горушка власти, крута стала, не то, что прежде. Нету у нее более сил взбираться на нее. И такая слабость, такая неуверенность нахлынула, какой никогда не знавала прежде. «Что это со мною? — думала она. — Неужто от братца передалось?!» И стало ей жаль и себя, и братца. И сызнова непрошеные слезы выступили на глазах — то были женские слезы, каких у нее прежде не бывало, потому что характер у нее был сильный, не уступавший мужскому.

А царица Прасковья забавлялась в эту пору с шутами да с карлами, много смеялась их проделкам, потому что сказывала ей бабка Агафья, что веселие надобно младенцу, который зреет у нее в чреве. И он-де там станет веселиться, а от веселия человек здоровеет. Отошел от обедни, присоединился к ней царь Иван. Но как ему тягостно было глядеть на ужимки да прыжки всей шутейной братии, то и пребывал он в тягостном раздумье, как всегда в последнее время.

Сестрица Софья полагала, что братец ее отворотился от мысли о монашестве, а она крепко в нем засела. И каждое посещенье храма либо моленной укрепляло ее в нем. Напугала его царевна, верно. Но за обеднею испуг вовсе прошел, и прежнее желанье отойти от мира с его суетой и обязанностями вернулось. Ему хотелось теперь лишь одного: покоя и уединения в келье чернеца, наедине с иконами и огоньком лампады, всегда действовавшим на него умиротворяюще.

В покоях у него было, как в келье, и лампады были, и дух ладанный. Но кругом вертелось столь много челяди, целый двор, человек с четыреста: постельники и окольничие, кравчие и оружейники, сокольники и стремянные, жалованные и услужающие, что у него от всех них началось в голове круженье, лица мельтешили — не упомнишь, кто ближний, а кто нет. Суета сует, все суета и томление духа, как сказал библейский царь Соломон.

Не мог царь Иван всего этого вместить — голова разрывалась оттого, что пухла, пухла, пухла. Иногда ему хотелось возопить: зачем вас так много! И разговоры все какие-то непонятные, жужжанье — жжу, жжу! Нету сил терпеть! «Зачем мне это все, зачем, — думалось ему. — Хочу покоя, тишины, чтоб слышать шуршанье ангельских крыл. Тихое, благостное их пение. И чтоб не лезли все эти услужающие, облепившие, как навозные мухи».

Царь Иван понял наконец, кто они все — мухи! И захотелось ему смахнуть их, чтоб улетели и оставили его. «Вот дождусь родин, — думал он, — погляжу на дитя, оно ведь мое дитя, мое с Парашей, и тогда уж непременно уйду в монастырь. Подалее отсюда, где потише, на Бело-озеро. Сестрица Софья не позволит, а я все едино — уйду!»

И вдруг представилась ему сестрица черной паучихою! Оплела паутиною его, всех, Парашу, бьются все они, бьются, а паутина навилась на руки, ноги, на все тело и липнет. И таково явственно представилось, что он даже испугался, — уж не помраченье ли ума на него нашло, не задремал ли он ненароком и во сне привиделось. Тряхнул головою, встрепенулся — отошло.

Фу ты, что это со мною? Наважденье адово? Так явственно представилось, как мухи, сотни мух жужжат, бьются в паутине, а она крепкая да липучая — не пускает. И мы с Парашей. И дочки наши Катюшка да Аннушка. А ведь оплела меня сестрица, оплела и не отпускает. Но я все едино выдерусь! И это проклятое жжж-жужжанье не будет более тиранить уши — день-ночь, день-ночь…

Все жалели царя Ивана, а более всех его царица. Беззлобный ведь он, смирный, ничего не видит; ничего не слышит, ее в постелю не зовет и к ней не идет. Сидит как истукан на троне, а за него Петруша говорит и правит. Советники Ивановы, боярин князь Прозоровский и иные, только рот раскроют, а Петруша уже по-своему решит. Ну да, за его спиною дядька князь Борис Голицын, умен да хитер, коли Петруша затруднится, тот сейчас ему на ухо шепнет, что надобно, — и решено. А Иван всё согласно головою кивает: стало быть, будь по-Петрушиному.

А она, царица, со своим мил-дружком обнималась в башне, а кроме объятий да поцелуев ничего более нельзя было. Бабка Агафья ей строго-настрого наказала, чтоб и думать не смела. Прикладывала ухо к брюху и радостно так молвила: «Сучит ножонками-то, стучится, на свет Божий торопится».

Резвое дитя было. Прасковья уж чувствовала его нетерпенье. Толчки были с каждым днем все сильней, и царица не знала, радоваться ли ей, либо озабочиваться.

— Может, срок вышел, Агафьюшка?

— Коль срок выйдет, оно потребует. Уж будто сама не знаешь — не отвертишься!

— А кто там? — простодушно спросила царица.

— Я так думаю, что ты со своей тропки не сойдешь — сызнова девку принесешь.

— Что же это? Ведь у Богородицы-заступницы просили сыночка, с истовостью. Неужли не вняла?

— Поменее любила бы своего Васютку, он бы семенем превозмог, и мужика бы родила.

— Да как же, Агафьюшка, поменее! Вся моя отрада в нем, все счастие.

Схватки начались в три часа пополудни. Царица только что откушала — Бог ее аппетитом не обидел, однако почувствовала, что перебрала. И тут живот схватило и стало забирать все пуще и пуще. Велела кликать бабку Агафью. И уж до ее прихода стало ясно — началось.

— Ну что, сердешная, идет? Давайте-ка лохань теплой воды да простынь чистую, как снег.

Бабка повелевала, а царица стонала. Все громче в громче.