Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [142]

— Сколь ты у меня мудра — ровно духовный отец мой. Он столь же складно говорит. Скажи на милость, откудова сия складность?

— Царица небесная меня наставляет, — отвечала царица, нимало не колеблясь. — Все от нее идет, а я и не противлюсь. Да и как можно?

— Вот видишь! — обрадовался Иван. — И я часто голоса ангельские слышу. Поют песнь херувимскую, а слов не различаю, нет. Тянут так тонко: у-у-у-у. А может, то жены-мироносицы?

— Не знаю я, болезный мой, ты слышишь — тебе и ведомо. Но только скажу — ангелы это небесные.

Хотела было добавить: к себе тебя призывают, да язык прикусила. Грех ведь. И думы у нее нечистые: рожу дитя, вот и очищусь. Потому как то будет опять дитя любви. А чистая любовь, как сказано у одного из апостолов, безгрешна. Чистую-то любовь небо человекам посылает. Все ее дочери — любовию чистою на свет вызваны. А что ей было делать, коли семя царя Ивана неплодно? Вот ведь Дунька, Петрушина жена, как с ним переспала, так тотчас и понесла. И родила ему царевича, Алексеем нареченного — в память батюшки покойного. Видела Алексеюшку — здоровенький такой младенчик. Аж завидки берут. А сестрица Софья злобствует, тычет носом: вот-де какова Дунька, царица, не то, что ты, — с маху царевича родила. А у тебя одни девки. Что ей на это скажешь? Так ведь и наказанье претерпела: первеньких Господь и прибрал. А Петруша-то у царицы Дуньки эвон какой дюжий — мужик мужиком. Взаперти не удержишь — устрояет потехи разные, наладился вот на Плещеево озеро ездить, суды какие-то строить. А мой из моленной не вылазит.

Нахлынули на царицу Прасковью греховные мысли. Сколь долго воздерживалась от любовных ласк — брюхата, нельзя.

Ежели согрешить — бабка страшила — дитя выйдет с хвостиком. А таковые прелестные сны снились. Как они с Васенькой любови предаются по-разному, то так, то этак. От сытой да бездельной жизни чего только не привидится. Иной раз такая тоска нахлынет — хоть вой. Девки ее — мал мала меньше — поначалу в радость были, а потом попривыкла и стали в тягость. Ныне мамушки ими занимаются, тешат их, игры разные затевают. Когда ей, царице, станет скуплю, и она в игры втягивается. Занятна и душе прилежна более всего Катюшка. Такая резвая, такая хохотушка, щебечет ровно птаха небесная, хоть еще слов не выговаривает. А Аннушка супится да супится, лобик морщит и то и дело хнычет. Такая бука, не приведи Господь. И в кого она такая? Неужто семя помешалось? Ведь царь тоже на нее залазил. Редко, но было. И ведь не откажешь: не простой муж, а царь.

Опять зовет в моленную. «Давай, — говорит; — вымолим у Господа и пресвятой Богородицы дитя мужеского полу. Либо, — говорит, — я сам пойду, но в два голоса лучше».

Пошла я. И вознесли мы моление Богородице утоли моя печали. Слова такие душевные, чистые, слезу исторгают:

— Прибежище наше и миру радование, богородительнице, умилосердитися и спешно благодать твою подаждь нам оскорбленным, и заступи, благая, твоя рабы… Призывающих тя, Богородице, от души неложно, во всякой скорби и в болезнех различных, и бедах литых спешно услыши теплое заступления в бедах, в печалях утешение подаждь нам наследника, дитя мужеского полу. Сколь долго и смиренно молим тя, Благая!

Умягчилась, вовсе размякла царица Прасковья. Не его то вина — моя с Васенькой. Сильно я по нем стражду, более, нежели он, вот и пересиливаю его семя. Ясное дело. И бабка Агафья на то намекала. А ведь ничего не могу с собою поделать, люблю я Васеньку страстно, без меры, и нету у меня другой отрады, кроме него. На все я готова, лишь бы не разлучали меня с ним, лишь бы видеть его возле себя ежеденно.

Знал бы царь Иван, сколь страждет его супруга, ни за что бы не поверил. Умей он читать в ее мыслях, сразила бы его кондрашка, ей-богу. Но то диво; а у него и мыслей-то своих почти не было. Вовсе пал он и духом и плотью, и все это видели. Даже жесткосердая царевна Софья жалела своего братца и стала чаще навещать его, хотя своих скорбей у нее много прибавилось и тронное кресло под нею начало крениться и описывать опасные фигуры.

— Ты, братик мой, ни о чем не печалься, — уговаривала она его, — знай себе царствуй, как можешь, Петрушку одного не оставляй, слышишь. Ты за весь род наш, за всех Милославских в ответе, в тебе едином власть их заключена.

Странно было слышать такие речи от царевны. Еще недавно мечтала она о царском венце, имя свое помещала вместе с именами Ивана и Петра, яко равноправная правительница, и вот на тебе! По-другому возговорила. Или поняла, что власть ее стала закатываться. Прежде стрельцы за ней табуном ходили, всяко ее величали, а она им бочки с брагою выкатывала да деньгами умасливала, казны не жалея. А казна и так отощала до самой крайности, какой при прежних царях вовсе не бывало. Сколь на одного князя Василья Голицына ушло — страсть! На снаряженье рати и прокорм ее, на денежные дачи, а потом на награжденья. Одному князю, другу любезному, более ста тысяч перепало. И ведь все впустую, равно как и первый княжий поход на Крым. Царь Петр, верно, все сосчитал, и потому сильно гневался на князя, не помогло ничье заступленье. Ведь пропасть денег была ухлопана впустую, как говорится, коту под хвост.