Иван Сусанин - [55]

— Отчего ж не пригубить? Солнце над головой. Самое время перекусить.

Охотничий теремок оказался хоть и небольшим, но довольно уемистым: за столами можно рассадить до трех десятков человек.

Теремок не пустовал. В нем постоянно проживал для оберега один из сокольих повытчиков, воеводский слуга, Гришка, прозвищем «Кочет», сухотелый, приземистый мужик средних лет, с шапкой густых, огненно-рыжих волос, окладистой, курчавой бородой и с удлиненным, слегка крючковатым носом.

Когда шутники-охотники (на подгуле) просили Гришку согнуть руки в локтях, помахать ими и похлопать глазами, то Гришка и вовсе становился похожим на петуха. Но Кочет за «скоморошье действо» вымогал лишнюю чарку. А если уж его просили еще и прокукарекать, то он кочевряжился до тех пор, пока к его ногам не поставят полную корчагу с вином. «Пей, сколь душа запросит!».

Но был Гришка не таким уж и дурашным. Охотники ведали, что Кочет вполне обстоятельный мужик, кой не только в сокольем деле большой умелец, но и в любой другой работе. Чего не заставь Гришку — выполнит споро и ловко. И силенку имел, и теремок содержал в должном порядке, и лихих людей не опасался. Тем-то он и приглянулся Сеитову.

Завидев среди всадников воеводу, Гришка поспешно распахнул ворота тына, окружавшего теремок. Лицо его оживилось. Страсть любил Кочет, когда приезжали охотники!

— Доброго здоровья, воевода. А чего ж без птиц и сокольников?

— В другой раз, Гриша. В подклете вино осталось?

— Обижаешь, воевода. И чарки не пригубил.

Гришка был честен: никогда не дотрагивался до воеводских винных запасов. В одиночку ему не пилось.

— Верю, Гриша. Доставай ендовы[141].

Ступили к переметным сумам и опричники, вытягивая из них сулейки[142] с добрыми хмельными напитками.

Один из опричников, ставя на стол сулейку, бросил выразительный взгляд на Грязнова. Тот кивнул.

После третьей чарки воевода расслабленно потянулся и протяжно зевнул.

— Что-то меня разморило, Василь Григорич. В сон клонит.

— Сон дороже лекаря, Третьяк Федорыч. Благое дело!

— Пойду, прилягу в опочиваленке, а вы пируйте.

Гришка проводил воеводу в повалушу, а Васька, мало погодя, произнес:

— А что, Гришка, не сходить ли нам на реку, дабы освежиться? Бредень на тыне видел. Покажи рыбный лов.

— Чего ж не показать, барин? Тут рыба непуганая, сапогом черпай.

— Добро, Гришка. Все на реку!.. Гришка, прихвати сулейки.

Пир продолжился на Ишне…

Варька сбросила с себя сарафан и прильнула к воеводе всем своим жарким, обольстительным телом.

Вскоре дверь распахнулась, и в повалушу вошел Васька с развеселой улыбкой:

— Вот тебе и скромник, хе-хе! Молодцом, Третьяк Федорыч! Эк разнаготились. Да с такой девахой сам царь бы тешился.

Варька натянула на себя одеяло, а воевода всё еще в каком-то необоримом, мутном полусне свесил с постели ноги.

— Дьявольщина, — выдохнул из себя воевода и с удивлением глянул на девицу. — Кто такая?.. Откуда свалилась?

— Да ты что, барин? Сам разоблачился и с меня сарафан скинул. Уж так меня ласкал!

— Лжешь!

Васька поманил в повалушу Гришку и опричников, а затем, с хохотом, сдернул с постели одеяло.

— Не запирайся. Третьяк Федорыч. Эко дело девку обабил.

— Не было того!

— Гришка? Ты воеводу до наготы раздевал?

Гришка развел руками.

— Зришь, Третьяк Федорыч? Да ты не сокрушайся. С кем не бывает. Бес попутал.

Глава 28 ПРИШЛА БЕДА — ОТВОРЯЙ ВОРОТА

Весь обратный путь Васька сыпал шутками и прибаутками, и до того развеселился, что Третьяк не выдержал и одернул:

— Да будет тебе, Василь Григорич!

— Помолчу, помолчу, Третьяк Федорыч.

Однако в Ростове Васька с воеводой не распрощался.

— Совсем запамятовал, Третьяк Федорыч. Голова, что решето. О дельце одном надо бы потолковать. Лучше в твоих хоромах.

— Как тебе будет угодно, — молвил воевода, но на душе его почему-то потяжелело.

Васька не стал заходить издалека: щука в мереже, в воду не уйдет.

— Понравилась тебе девка?

— Опять ты за свое, Василь Григорич. Я к себе ее не звал.

— Да будет хитрить, воевода. Узрел ты девку на купальне и слуге своему шепнул. Вот она, улуча час, и пожаловала. Кровь-то играет, хе. И ничего в том зазорного нет. Я бы сам такую девку не упустил.

— Ты меня о девке на разговор позвал, Василь Григорич? Не желаю больше о ней слушать!

— Не серчай, воевода. Дело не в девке… Попал ты, как сом в вершу.

— Это ты о чем?

— Да о том, Третьяк Федорыч, что царь тебя за ложь не пощадит.

«Ведает! — словно молнией поразило Третьяка. — Малюта Скуратов проговорился. Но то ж беда!»

— За какую ложь? — цепляясь, как утопающий за соломинку, переспросил Третьяк.

— А ты будто сам не ведаешь? Нешто запамятовал, о чем царю в спальне говорил?

Сеитов побледнел. Кончилось его воеводство. Да и не только воеводство. Царь жесток и злопамятен. Доказывать свою неповинность тщетно. Промеж сохи да бороны не сохранишься. Быть голове на плахе.

— Ишь, как тебя перевернуло. Да ты шибко не переживай, Третьяк Федорыч. Я ведь не злодей, как все обо мне думают. Агнец божий! Мне твоя смерть совсем не потребна. Посидим мирком да поговорим ладком, всё и утрясем.

— Чем буду обязан за твое молчание, Василь Григорич?

— К истине речь клонишь, Третьяк Федорыч… Сущий пустячок. О денежках потолкуем. Кому — Богу на свечу, царю — на подати, а мне на пропитание. Обнищал за последнее время, но много не запрошу.