Иван Саввич Никитин - [42]

В семье росло семеро детей, всех их надо было «вывести в люди». Потекла размеренная жизнь помещиков средней руки с ее непременными хлопотами.

Наталью Матвееву десятилетней определили в Варшавский Александринско-Мариинский девичий институт. Позже девушка иронически вспоминала: «…я воспитывалась в Польше на французский лад», говорила о «пустейших» сочинениях, которыми пичкали в этом учебном заведении. Но, как можно убедиться из писем Никитина, она настойчиво старалась избавиться от «клочков» своего образования упорным самостоятельным чтением, изучением лучших произведений русской и французской литературы. В пору знакомства с поэтом Наталья не без благотворного влияния своего наставника избавилась от поверхностного светского лоска, интересовалась проблемами, обычно чуждыми и скучными избалованным «барышням». «Прочтите, пожалуйста, Белинского, — рекомендует Никитин своей корреспондентке. — В его разборе соч. Пушкина Вы познакомитесь со взглядами на женщину самого Белинского и передовых людей его времени». Девушка прислушивалась к ненавязчивым советам Ивана Саввича, часто брала книги в его магазине-читальне. Однажды он писал ей: «Вы переросли целою головою окружающую Вас толпу знати и незнати…».

Несмотря на разницу в воспитании, несхожесть атмосферы, в которой они росли, их многое сближало: сочувствие к простолюдину, вера в его лучшую долю, преклонение перед искусством, природой. «Вы любите природу, стало быть, меня поймете», — писал поэт.

Свидания Никитина с Матвеевой были редкими и короткими, им приходилось скрывать свое крепнущее чувство от настырных чужих глаз, считаться, как он выразился, «с этими требованиями жителей трущоб…».

Никитинские письма к Наталье Матвеевой до сих пор главный источник их короткой драматической повести, удивительный по своей психологической наполненности и чистоте роман-исповедь, в котором предстает личность высоких нравственных принципов. Если читать этот роман, как верующий Библию, как мать сыновнюю весточку, как ученый манускрипт, он откроет нам многое…

Никитинские письма это признательность и ожидание чуда: «Какая у Вас должна быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу!»

Сдержанная обидчивость и лукавая простота: «…скажите мне слово, сделайте один намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен немедленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я ничего не мог сказать… Мир! мир!»

Скрытая ревность и шутливое балагурство: «…а этот господин стоит за Вашим стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только не вслух, а на ушко: «Теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой».

Как и пристало женщине, она еще более ревнива и ранима. Она не прощает даже намека на прошлое… Ее можно понять: Никитину за тридцать, он знаменит, даже моден в светском кругу. Что там говорить, порой в невинном альбомном посвящении поэта она склонна была видеть интимное откровение, в обычном комплименте — многозначительный знак близости, в тонкой любезности — Бог знает какой намек.

Пылкая, впечатлительная натура Никитина не была равнодушна к женской красоте; он увлекался, на какое-то время невольно колебались его внутренние принципы. Однако от слов и мыслей поэта до его действительных поступков всегда лежала глубокая пропасть. Никитин не мог пойти на решительный шаг, не убедившись в серьезности и взаимности чувства. Суровая самокритичность, рыцарский такт, моральная собранность, граничащая с аскетизмом, — все это в природе его характера.

В эпистолярном никитинском романе мы не находим открытого признания — лишь однажды с его уст сорвалось заветное слово, но сам он так смутился, что поспешил превратить сказанное в шутку. Ожидая от Натальи Матвеевой ее фотопортрет, Иван Саввич признается: «…я положил бы его перед собою и долго с любовью… как видите, голова моя немножко расстроена».

И все-таки в его письмах к Наталье Матвеевой объяснения в любви прорываются. Они в великолепных пейзажных зарисовках, набросанных легко и свободно; картины природы живут его глубоко сокровенной жизнью, в них внутренний лирический диалог, который он, по робости, при встречах с ней не смеет вести. «Если бы Вы знали, какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром пение жаворонка; 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья». Или вот тот же мотив: «У нас чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное, такое голубое, в окна заглядывает веселое солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья…».

Никакой интимной тайнописи между строк здесь нет, однако сердце его открыто, оно бьется по-юношески неистово и свято.

«А что же стихи? — спросит искушенный читатель. — Где его любовная лирика? Такая, как у Пушкина, Тютчева, Аполлона Григорьева…».