Иван Саввич Никитин - [23]

Никитин — аскет, что, однако, не мешает ему быть снисходительным к людским слабостям, ободрять других в их житейских неурядицах и драмах. У него дома с Саввой Евтеичем нелады, а он по-братски успокаивает нижнедевицкого приятеля И. И. Брюханова, поссорившегося со своим отцом; он сам изнемогает от болей, а в письме по-сыновьи утешает слегка занемогшую помещицу А. А. Плотникову («…каждый член Вашего милого семейства должен жить долго, очень долго…»); он сам еле дышит от приступов в груди, задыхается в тисках долгов, но, случайно узнав о смерти дальнего родственника — портного Тюрина, казнится своим мнимым равнодушием и хоронит несчастного за собственный счет («Вот что бывает на свете, а наш брат еще смеет жаловаться»)…

Н. И. Второв с улыбкой пишет из Петербурга о ставшем ему якобы известным «волокитстве» Ивана Саввича, а тот, изнуренный очередной хворобой, отмахивается: «Куда мне!..»; по Воронежу поползла сплетня (сколько их было на его счет!), что поэт сошелся с подозрительной компанией литераторов-смутьянов и ведет чуть ли не разгульный образ жизни, а его в это время бьет озноб, и он глотает микстуры; к отцу приходят под хмельком знакомые бражники, затевают под звон рюмок игру в «три листика», приглашают и сына хозяина, а ему не до карт (он к ним питает отвращение), как бы не «сыграть в ящик…» — все поэтические фантазии бледнеют перед жуткой реальностью его скорбного быта. «Все это Никитин испытал, все видел и все-таки был… добр духом», — писал Иван Бунин.

Выстоять в житейской беде ему помогали, кроме наносивших визиты лекарей, изредка заходившие в его домашний лазарет друзья, но, как правило, они были заняты своими служебными и иными делами; обязанности сестер милосердия исполняли кухарка-ворчунья Маланья и двоюродная сестра Аннушка Тюрина, но чаще он оставался один… Как только боли немного проходили, брался за свое лучшее лекарство — книги; чтобы отвлечься и заглушить тоску, рылся во французских и немецких словарях, переводя любимых поэтов; если ноги становились послушными, брел в близрасположенный лесок, успокаивавший лучше всяких снадобий. Так было в августе 1855 г., когда он писал:

Привет тебе, знакомец мой кудрявый!

Прими меня под сень твоих дубов,

Раскинувших навес свой величавый

Над гладью светлых вод и зеленью лугов.

Как жаждал я, измученный тоскою,

В недуге медленном сгорая, как в огне,

Твоей прохладою упиться в тишине

И на траву прилечь горячей головою?

(«В лесу»)

Лирический герой стихотворения, в котором, легко угадывается автор, не жалуется природе, он черпает в ней, мудрой и несуетной, новые силы. Вступая в доверительную беседу с лесом-другом, он любуется его мощью и красой:

О, как ты был хорош вечернею порой,

Когда весь молнией мгновенно освещался

И вдруг на голос тучи громовой

Разгульным свистом откликался!

Поэт делится с кудрявым знакомцем, как «с существом родным», самым сокровенным:

Тебя, могучего, не изменили годы!..

А я, твой гость, с летами возмужал,

Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,

Тяжелой горечи я много испытал…

Лирический монолог обращен не к лесу-врачевателю, а сотоварищу; тактично найдена приветливо-спокойная интонация; поэтическая речь проста, ненаряжена, и, хотя в ней мелькают романтические отблески, она в целом построена на реалистической ноте.

Никитин умеет возвыситься над «мелочной невзгодой», охватить широкое пространство и время для выражения своего пантеистического[6] мироощущения.

Те стихотворения, в которых особенно заметно присутствие личного горького опыта, меньше всего автобиографичны. В них никогда нет озлобленности на собственную судьбу, малейшего стремления «свести счеты» с людским равнодушием, отомстить кому-то за свои страдания. В произведениях этого ряда всегда присутствует пушкинское: «И милость к падшим призывал». Этот мотив слышен и в вещах того невеселого в его жизни периода, на котором мы здесь остановились. Даже в таком мрачном по содержанию и колориту стихотворении, как «Я рад молчать о горе старом…», в итоге побеждает гуманистическое начало. Обратим внимание на последние две строфы этой исповеди:

Исход… Едва ли он возможен…

Душа на скорбь осуждена,

Изныло сердце, ум встревожен,

А даль темна, как ночь темна…

Уж не пора ли лечь в могилу:

Усопших сон невозмутим.

О Боже мой! Пошли ты силу

И мир душевный всем живым!

В дни сердечного и телесного непокоя, конечно, рождались стихи, обожженные болью и тоской, их нельзя читать без тревоги за судьбу автора, настолько они пронизаны настроением безнадежности, усталости от борьбы («Собрату», «Ноет сердце мое от забот и кручин…»). В такого рода «песнях унылых» поэт как бы уже переступает грань земного бытия, читает собственную заупокойную, как это позже будет с особенной трагической силой выражено в знаменитом реквиеме «Вырыта заступом яма глубокая…». Однако не такие произведения определяют лейтмотив печальной главы его творчества. Сквозь трагические строки выступает поэт-философ, поэт нравственного величия человека, касавшийся вечной роковой темы, беспощадный к иллюзиям, жестко смотревший за грань жизни. Проблема эта в русской поэзии, естественно, отпугивает исследователей, и она остается за пределами изучения, но, если к ней обратиться, мимо имени Никитина здесь не пройти, как нельзя говорить на тему людских страданий без «Страстей по Матфею» Баха и «Реквиема» Бетховена.