Иван Саввич Никитин - [22]

Первое из дошедших до нас стихотворений Никитина датировано 1849 г. Начало его творческого пути совпадает и с началом его физических мучений. «Страстотерпцем» называли его современники. Это не метафора, которую часто прилагают к певцам душевных невзгод. Примечательно, что он никогда не предназначал к печати те немногочисленные стихотворения, в которых прорывались его личные физические страдания: то были обычно самоиронические строчки, обращенные лишь к друзьям. Когда у него раскалывалась от боли голова, когда кровь застывала в жилах, когда неумолимая хворь лишала его возможности сделать шаг, он если брался за перо, то лишь за тем, чтобы набраться новых сил для борьбы, чтобы хоть как-нибудь облегчить мучения в слове.

Он тяжело проболел почти весь 1858 г. В конце мая купец А. Р. Михайлов приютил его у себя на даче, где поэт, кстати, спасался от домашних пьяных безобразий отца. Местечко было, правду сказать, сквернейшее: рядом салотопенные заводы, ужасное зловоние, тучи мух («заметьте, слово «тучи» не преувеличено: читать не дают, так кусают!» — писал Никитин одному из друзей), лай собак по ночам… А он находит в себе силы еще шутить в рифму:

Дождь и холод — нет погоды!

Выйти некуда — хоть брось!

Виды — сальные заводы…

Выздоравливай небось!

Наслаждайся в этом рае!

Слушай, музыка пошла:

Свинки хрюкают в сарае,

Лай собака подняла…

(«Дачная жизнь»)

Эти строчки из его рифмованного «скорбного листа» друзья напечатают уже после его кончины — он не придавал им серьезного значения. И так всегда: когда ему становилось невыносимо тяжело, он чаще отделывался грубоватым стихотворным куплетом, а подлинное копил в душе для более светлого часа. Лишь в письмах к близким людям жестко и лаконично сообщал: «плохота, но креплюсь» Так, приведенные выше стихи из «Дачной Жизни» он сопровождает позже бесстрашным комментарием: «Природа наделила меня крепким организмом: хотя я и задыхаюсь, а все еще жив».

Вот избранные строки из его писем лишь одного 1858 г.: 3 апреля: «Живется невесело… на дворе и в доме постоянная толкотня, шум, крик, точно ярмарка. Только что позатихнет, явится головная боль, заломит грудь…» 14 апреля: «…голова страшно болит…» 25 июля: «…здоровье мое плохо. Доктор запретил мне на время работать головою. Вот уже с месяц ничего не делаю и пью исландский мох». 5 сентября: «…Я все болен и болен более прежнего. Мне иногда приходит на мысль: не отправиться ли весною на воды, испытать последнее средство к восстановлению моего здоровья? Но вопрос: доеду ли я до места? Болезнь отравляет мою жизнь, не дает мне работать, отнимает у меня всякую надежду на будущее…» 19 сентября: «Пью капли, обливаюсь холодной водой, и все бесплодно, сделался настоящим скелетом…» 6 октября: «…принимаю холодную ванну, после которой бегаю по улицам или по двору в теплой шубе в ясный солнечный день, бегаю до того, что подкашиваются ноги, и едва-едва согреваюсь». 27 октября: «Грудь слишком наболела…» На этой записи, увы, никитинский «скорбный лист» не кончается.

1859 г. прошел для него не легче. Доктор Павел Михайлович Вицинский старался использовать все возможные средства: распухшие, покрытые красно-синими пятнами ноги измученного Ивана Саввича на ночь обертывали дрожжами, пичкали его гомеопатией, меняли диету — помогало, но не надолго. Никитин спустя два года благодарно писал доктору, переселившемуся к тому времени в другой город: «…я Вас не забыл потому, что не в моем характере забывать близких мне людей. А Ваши заботы о моем здоровье?» Вообще к своим лекарям-спасителям поэт относился душевно и доверчиво. Сменившего П. М. Вицинского врачевателя Михаила Владимировича Болховитинова он характеризовал как «умного человека».

В периоды кризиса ему дорого стоили часы вдохновения. «Мы не раз были свидетелями кровохаркания и полнейшего физического изнеможения, которые являлись у Никитина после минут, драгоценных для всякого художника», — вспоминал де Пуле.

Поэт стоически переносит телесные муки, в письмах эта неприятная тема всегда затрагивается вскользь, ибо, по его словам, «к чему же утомлять чужое внимание печальным вытьем?..». Он трезво и смело смотрит на свое несчастье, старается скрыть горечь положения грубовато-шутливой фразой; юмор иногда выходит не веселый, даже жутковатый, но таков его истинный, а не фальшиво-хрестоматийный портрет. Искренно беспокоясь о здоровье добрых знакомых, сам уставший от схваток с недугом, он, как бы между прочим, без надрыва, пишет, «что в один прекрасный день понесут Вашего покорнейшего слугу в сосновом ящике на новоселье! А кладбище со мной по соседству; решительно не встретится трудности в переселении…». Это взгляд воина перед неравной битвой.

Никакой мизантропии, никакой плаксивости и растерянности, наоборот, он оптимистически сохраняет надежду: «Итак, будем жить. С боя возьмем радость, если она не дастся добровольно, не то — и без нее обойдемся, точно как обходится нищий без вкусных блюд». В том же письме еще и балагурит, сообщает о бытовых пустяках, передает милые поклоны. 27 октября 1858 г., сказав мимоходом друзьям о продолжающемся домашнем аде, тут же добавляет: «…жаловаться на судьбу — не в моем характере…» Милостыню от нее он не принимает, надеется только на себя: «…будем биться с невеселою долей…» Поразительная сила духа! Врач говорит, что у него нет правого легкого, а он усмешливо храбрится, не верит: «…должно быть, врет».