Иван родил девчонку - [30]

В то время даже самые плохонькие мужичошки были страшно разборчивы, а цены на нормальных мужчин держались и вовсе недоступно высоко. Валеркина мамаша, должно быть, хотела поймать свою Жар-Птицу при помощи постоянно открытой настежь двери. Ее родители в войну померли, и осталась она в ветхой избенке одна-одинешенька, сама себе голова.

И действительно, эту всегда распахнутую дверь, откуда слышались удалые, бесшабашные или, наоборот, тоскливые песни, многие не обошли.

— Допрыгаешься, Глашка, — пытались внушать односельчане, но это были слова, брошенные на ветер.

Да, дух немудреной закуси и дрожжей, а особенно повисшая на одной петле дверь привлекали мужиков, а чаще всего, конечно, приезжих. Были и среди своих, деревенских, желающие забрести на огонек, были, как не быть. И забредали, случалось. За что обиженные бабоньки били стекла в избушке и карябали ногтями Глашкину личность. А она заштукатуривала царапины и синяки пудрой, забивала пустые рамы фанеркой, но не хотела, а может, и не могла остановиться.

Приезжие, которые случались в деревне по различным надобностям, селились у Глашки в открытую, наводя местных на стойкую мысль о безнравственности городских.

— Ты, Глашка, лучше бы куда-нибудь завербовалась в дальние края, — советовали односельчане, — там тебя никто не знает. Может, и нашла бы свою долю.

И она впрямь хотела послушаться мудрого совета, хотела завербоваться туда, где в страшных количествах ловили селедку, — в ту пору водилась еще такая, — хотела, но ее не взяли. Потому что была она уже, можно сказать, не одна.

И правда, через некоторое время у нее родился Валерка.

По нынешним понятиям, ведя такой образ жизни, нипочем нельзя родить нормального ребенка. А раньше ничего не знали и рожали.

«Ну, — обрадовались люди, — теперь остепенится баба!»

Но ничего подобного не случилось. Могло даже показаться, что она и не заметила, как сделалась матерью. Уж как весело она хохотала в сельсовете, заполняя на сына метрику.

— Что ты там нашла смешного? — недовольно спросила Глашку секретарь.

— Да вот, «отчество», — ответила та и снова заржала, как кобыла. Она даже приблизительно не могла сказать, кто тот счастливый отец.

— Значит, пиши свое отчество, — хмуро под сказала секретарь, не оценившая комичности ситуации.

Маленький Валерка рос сам по себе, мать жила сама по себе. В избушке продолжали колготиться залетные ухажеры, но с годами их становилось все меньше, меньше. И никто не заметил, как их не стало совсем. Мать ставила за печкой бражку и два дня ходила трезвой и хмурой, а на третий снимала пробу и снова становилась веселой и безмятежной. О счастье мечтать она уже к тому времени перестала.

«Вот вырастет на нашу голову», — думали соседи про Валерку и хлопотали для парня место в детском доме. Но мест не хватало даже для сирот. А парень рос, бегал в школу, и постепенно люди с удивлением и радостью убеждались, что, кажется, они ошиблись в своих мрачных прогнозах. Хоть Валерка в школе и тащился кое-как на троечки, но рос он парнем богатырского телосложения и ангельской кротости. Хотя эта кротость и была выборочной. Так, например, люди доподлинно знали, что мать много раз совала Валерке кружку с зельем, надеясь, что сынок составит ей компанию, а он всегда отказывался. Когда же она однажды слишком настойчиво пыталась угостить его, малец замахнулся табуреткой.

— Отстань, мамка, убью! — хрипло буркнул он, и мать, на миг протрезвев, ужаснулась и больше не приставала.

Зато с односельчанами он был уважителен, чем выгодно отличался от своих хамоватых одногодков. Все жалели парня и, как могли, облегчали его непростую жизнь.

Валерка закончил семь классов и стал работать в колхозе. Приходил утром к правлению, получал наряд и шел туда, где в этот день требовались просто крепкие руки, пусть и не очень умелые. Все свои надежды на будущее он связывал с предстоящим призывом на службу. Но до этого счастливого дня нужно было еще не один год мантулить в колхозе, что называлось в ту пору почему-то «крутить быкам хвосты».

Со службой Валерке повезло: он, как и мечтал, попал в танковые части и к исходу своего срока дослужился до старшего сержанта. Он вернулся домой весь в значках и с медалью, крепкий и ладный, вернулся, хотя больше всех мечтал покинуть деревню и уехать куда глаза глядят, лишь бы подальше.

А через неделю от цирроза печени умерла мать. Она последний месяц совсем ничего не ела, и только неизменная бражка приносила ей некоторое облегчение. Когда гроб с телом Глафиры спустили в могилу, Валерий первым бросил горсть земли и сказал глухо, но так, что эти слова слышали все: «Прости меня, мама…» И люди поняли, что это лишь обычные ритуальные слова, поскольку мать во всем была виновата сама и даже на том свете должна теперь молиться за своего такого сыночка.

А потом, когда народ стал расходиться, Валера остался у могилки один и простоял там весь день, вытянувшись по-солдатски, словно в почетном карауле. И опять люди решили, что сделал он это из уважения лишь к материнскому званию, а не к памяти конкретной своей мамаши.

И никто, совсем никто не проронил на этих похоронах ни единой слезы. И не было никаких поминок. И не потому, что у Валерия не было денег, люди бы ему обязательно помогли, никто бы не отказал, просто он сам так решил. Никаких поминок, и все тут. Конечно, это не совсем по-людски, но сыну, в конце концов, лучше знать.