Иван Мележ - [2]

Какая же эстетическая мера, система составля­ла, на наш взгляд, основу произведений типа «Минское направление»?

Литература о войне, которая переняла, продолжала традицию толстовскую («Севастопольских рассказов» и вообще Л. Толстого — «Пядь земли» Г. Бакланова, «Последние залпы» Ю. Бондарева, повести Быкова, Астафьева и др.) — принципиально автобиографич­на. В широком смысле автобиографична. Пережитое лично — тут начало всего, самого взгляда на события, даже если что-то взято и «со стороны».

Севастопольский артиллерийский офицер Лев ТолстоЙ и в романе об Отечественной войне 1812 года с особенным «профессиональным» интересом, и писа­тельским сочувствием следит «за работой» батарейных расчетов, будь то Аустерлицкое сражение или Боро­дино. Не случайно, что и любимец его Тушин — артил­лерист.

Сама панорама передвижения войсковых масс и сол­датских толп, панорама боя эстетически оценивается, рисуется человеком, художником, в котором угады­вается «глазомер» артиллериста. Интересной могла быть работа, где бы это подробно прослеживалось по страницам всей толстовской эпопеи. Помните, как в «Войне и мире» пространство предстоящего боя, предстоящей трагедии вначале отмеряется веселым звуком первого выстрела и плотными клубочками дыма («пуф-пуф»),— наметанный глаз артиллериста обна­руживаешь в самом психологизме Толстого-баталиста.

Пережитое, солдатский, или офицерский, или воен­но-журналистский, или артиллерийский, или «разведчицкий» угол зрения определяет многое в самой «эсте­тике» военных повестей и романов Казакевича, Симо­нова, Бакланова, Бондарева, Ананьева...

В. Быков — тот свою пушечку-«сорокапятку» воло­чит, в труде и поте, через многие и многие свои по­вести, все тащит ее с отчаяньем и горькой благодар­ностью — как свой солдатский крест.

И сравните с этим «Минское направление»... Моло­дой, можно сказать, начинающий автор берется писать большое полотно. Он — бывший артиллерист, раненый, познавший беды 1941 года. Кажется, все есть у него: и талант, и жизненный опыт. Нет одного — уверенности, что его опыт и есть главный «клад», что тут — точка приложения таланта. Объектом изображения он избирает не то, что знает «лучше всех на свете», а почему-то танкистов, целую танковую часть. И ещё — партизан, о которых был хорошо наслышан, да и только.

Понять, почему так поступил молодой автор, мож­но... Мое, мной пережитое — вон ведь как все было и узко, и обидно не ярко, не победно (самое начало войны!), даже горько! Кому это надо сейчас — после побе­ды? То ли дело — танки, танковая часть. Широта об­зора, стратегические задачи! У тех, у других, конечно же, было все и масштабнее и не так буднично...

Убежденность, свойственная вначале многим,— и на войне и в литературе. Помните первый бой Николая Ростова и то, как он подгонял потом свой рассказ и свои впечатления под общий, принятый, бравый «гусарский» тон?.. Или напомним приводившееся уже письмо американского баталиста Джона У. Фореста Льву Толстому: «Я не посмел сказать миру, каковы истинные чувства человека, даже и храброго на поле битвы. Я боялся, что люди скажут: «О, в глубине души ты трус. Герой любит сражение» [4].

Сколько сильных талантов проходило и проходит через подобные сомнения и искушения, переболевает ими.

Справедливости ради отметим, что молодой еще, но сильный, правдивый талант И. Мележа тогдашнюю «меру» не соблюл. Блокада, трагедия женщин, детей, втянутых в боевые действия... Критика даже попрекала его за «излишний трагизм».

В тех условиях послевоенной литературной жизни эстетическая основа военной литературы смещалась в сторону дотолстовской «меры правды» в показе войны и человека на войне. Хотя внешне все (широта, панорамность событий) ориентировано было как бы именно на Толстого, на традицию «войнамирскую».

...И вот перед нами вроде бы и нелегкая военная судьба танкиста Лагуновича, который в составе, в «коллективе» своей части (где и русские, и грузины, и бело­русы, и украинцы) освобождает Белоруссию, надеется на встречу со своей Ниной, а она уже погибла, как и многие по «партизанскую сторону» фронта. И все это написано с немалой дозой и правды, и психологической талантливости (особенно блокада, гибель Нины), а ли­ния командующего Черняховского, пожалуй, одна из первых значительных попыток в этом роде — в показе реального исторического лица Великой Отечественной войны. («Блокада» А. Чаковского и даже трилогия Симонова — ведь это все гораздо позже написано.)

Да, многое есть в романе, все есть, кроме очень, ка­залось, малого и едва уловимого, но именно того, что и отличает «Людей на болоте» от «Минского направле­ния»: не та мера эстетической первичности материала, психологии, быта; недостает во всем того проклятого «чуть-чуть», от которого в искусстве зависит столь мно­гое, а в определенном смысле — все зависит. Ведь мы с самого начала повели разговор о толстовской мере реализма, о толстовском шаге в художественном, эсте­тическом развитии современного искусства. Эта «мера» не предполагает обязательно толстовской талантли­вости или глубины. Возможно иное: обязательная сте­пень «зараженности», личностного отношения к рису­емому и вытекающая из этого, связанная с этим нрав­ственная мера жизненной правды. Не трактат толстов­ский «Что такое искусство?» (при всей его значитель­ности), а сами романы и повести Льва Толстого помогли и помогают искусству яснее осознать самое себя, отли­чать себя от «неискусства».