Иван Кондарев - [335]

Полчаса назад она слышала орудийные выстрелы, доносившиеся со стороны Симановского леса, видела с балкона даже, как белая вспышка последнего выстрела лизнула горизонт, торжествовала, что восстание коммунистов подавлено. «Не к добру это мое веселье», — сказала Христина себе, ожидая, что вот-вот затарахтит повозка и она увидит Костадина.

Она вошла в залу, чтобы утихомирить детей, которые гонялись друг за дружкой, как раз в ту минуту, когда шумно открылась входная дверь и во дворе раздался встревоженный голос деверя. Манол что-то крикнул Янаки, перед домом зацокали лошадиные подковы.

Христина спустилась по лестнице, Манол торопливо шел к конюшне, откуда работник выводил коня. Подбородок деверя дрожал: видимо, Манол бегом бежал из околийского управления. Джупунка спросила, куда он отправляется в такое время, но он, не глядя на мать, отвечал бессвязно: сторожка сгорела, надо ехать скорее… ничего толком не сказали, наверное, Лазо опять натворил беды. Пускай они ужинают и ложатся спать. Утром все прояснится, а пока тревожиться незачем… Он вскочил на коня и с двумя конными солдатами, ждавшими его на улице, поскакал на виноградник.

Джупунка всплеснула руками и переглянулась с невестками.

— Боже, что там натворил этот ирод? Зачем только его выпустили из тюрьмы?

— Но ведь там были К оста и отец, как они могли допустить такое? — заметила Христина.

Женщины собрались в гостиной и стали гадать, что могло случиться, говорили не умолкая, в полной уверенности, что сообщил обо всем в околийское управление Костадин.

— Их, наверное, посадили в кутузку в Минде, как посадили сегодня наших, а этот разбойник воспользовался случаем и поджег сторожку, — сказала Джупунка. — Эх, кому что писано… Видать, без тревог и убытков не проживешь. Поедим да пойдем спать — утро вечера мудренее.

Христина пошла к себе в спальню. Спальня показалась ей притихшей, мрачной, словно что-то враждебное притаилось в ней. Ее пугало одиночество. Христина могла бы позвать Цонку, но она не любила золовку — эта курица целый день была безучастна ко всему, даже когда пришли арестовывать ее мужа. И теперь захрапит, как только положит голову на подушку.

Над городом пронесся сдавленный крик и затих. «Сегодня убивали людей, а мне было весело. Может, я сошла с ума?» — сказала она себе, чувствуя, что не может заснуть, и попыталась представить себе, что могло произойти на винограднике. Костадин сообщил или кто другой? Как она не догадалась спросить об этом у Манола? А может, просто не расслышала? Христина вышла в коридор. Дверь на балкон была открыта, и лунный свет проникал внутрь. Снизу доносилось покашливание Джупунки. И она не спит. «Но что мне делать, кроме как ждать их возвращения? Они вернутся на рассвете», — думала Христина, пораженная гробовой тишиной. Не слышно было ни паровозных свистков, ни собачьего лая, одни только лягушки нарушали ночной покой. В животе зашевелился ребенок, напомнив ей о себе, и она принялась думать о нем. Это ее успокоило. Она вернулась в спальню и только к полуночи забылась в тяжелом сне, когда все предположения и все впечатления дня смешались и ее утомленные нервы отказались на что — либо реагировать.

Разбудил ее топот и лай гончих во дворе. Христина открыла глаза и поняла, что проспала. Солнце светило сквозь опущенные занавески, его луч, отраженный в зеркале, плясал на потолке спальни. Вдруг она услышала вопль свекрови, вскочила и в ночной сорочке выбежала во двор. Она увидела въезжавшую через широко распахнутые ворота повозку, увидела и Манола с посеревшим, опрокинутым лицом, услышала, как он сказал:

— Иди, мама, встречай. И ты, сноха, встречай, поглядите, что я вам привез…

Прижимая к вырезу рубашки свою тяжелую косу, Христина толкнула калитку, ведущую во внутренний двор. Повозка въехала и остановилась. Незнакомый крестьянин держал за узду вспотевших лошадей, от которых поднимался пар. С повозки свисало сено, внутри лежало что-то покрытое чергой. Джупунка с воем кинулась к повозке, сорвала чергу, и Христина увидела распухшее, начавшее чернеть лицо Костадина, полуоткрытый рот, скованный невырвавшимся криком, и рядом с ним изуродованное, окровавленное лицо отца…

29

Из тысяч крестьян (никто не мог знать их числа) одни бежали к своим селам, другие потерялись в кукурузе — она укрывала их от пулеметных и ружейных пуль, третьи кинулись к остановившемуся поезду, чтобы, смешавшись с пассажирами, вернуться домой. Лишь какая-то сотня повстанцев, среди которых были Грынчаров и Сана, торопливо шагали по крутой каменистой дороге, ведущей в Горни-Извор, надеясь, что в других местах восстание удалось.

Преодолевая подъем, они шли согнувшись, с пустыми сумками, многие без оружия или без патронов, оборванные и озабоченные. Большинство было из сел Равни-Рыт и Выглевцы. Лунный свет купал землю в своем недвижном море и придавал веренице людей фантастический вид. Оружие сверкало, все лица казались одинаково знакомыми и незнакомыми.

На этом восстание закончилось — о том, чтоб снова организовать крестьян, разбитых в бою, нечего было и думать. Перед глазами каждого стояли картины разгрома, а в ушах все еще отдавалось эхо орудийных выстрелов. Фугасы с воем крушили вековые буки в Симановском лесу, пулеметы состригали листву, кавалерийские набеги на Звыничево окончательно сломили сопротивление повстанцев, обойдя их с севера и перерезав путь отступающим к Гайдари и Босеву.