Иван Кондарев - [337]

Знакомый голос сказал: «Пожалуйста, бай Кондарев». Он почувствовал холод фляжки у лица, машинально взял ее и стал пить. Вода пахла буковой листвой. Она ободрила его и вывела из забытья.

— Ты устал, да? А где конь?

Перед ним стоял Радковский из Босева, стройный и легкий в тени леса. Он снял шапку, чтоб дать остыть своей взмокшей от пота голове. Мягкие пряди золотистых волос слегка блестели, открытое лицо наполовину оставалось в тени.

— Я привязал его к какому-то дереву, когда мы атаковали казармы. Он сорвался с привязи и убежал… Ты почему не возвратился в село, Стоян?

— Мне туда ходу нет. Они меня заприметили. Да и войска отрезали путь.

Присутствие Радковского обрадовало и ободрило его, словно оно имело какое-то особое значение.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Что бог даст, — сказал Радковский, утирая шапкой лоб.

— Дай и мне попить, — попросил сидевший рядом повстанец. Он отхлебнул из фляжки и сказал: — Не сиди на камне, ты вспотел… С утра как услыхали, что вы взяли город, ну, думаю: свершилось!.. Говорили, вся Фракия вспыхнула, якобы поезда полны наших. Народ хлынул, что твоя река, да видно, не судьба нам сбросить ярмо.

— Партию это не остановит. Восстания повсюду, — сказал Кондарев.

— Верно, вот только солдаты слушаются не нас, а офицеришек. По новой трудно будет заставить народ подняться.

Повстанец, сидевший напротив Кондарева, сердито сказал:

— Виноваты ралевцы и долчане. Из-за них нас разбили. Они, как увидели солдат с тыла, враз побросали пулеметы.

— У них не было патронов, — возразил Радковский.

— Как будто у нас они были. Выстрелишь пять раз — и ищешь: не осталось ли у товарища!.. Худо бедняку на этом свете.

— Груши тоже не сразу, как потрясешь, падают. Дело тут не в нас с тобой, — сказал третий. — Села наверху еще держатся. Если станет невмоготу, подадимся во Фракию.

— И там будет то же самое. Лишь бы не вышло, что одни мы полезли на рожон, дураки, — заметил тот, что сидел напротив.

— Дураки те, что сидели сложа руки. Змею не рукой гладить надо, а палкой. Ради тепла и дым стерпеть можно, — сказал Радковский, подвешивая к поясу жестяную фляжку.

Кондарев вздрогнул, словно его ужалили. Мысль, что все они понимают восстание по-своему и очень просто, мелькнула у него в голове как молния и озарила на миг темную бездну, образовавшуюся в нем. «Груши не сразу падают…», «Ради тепла и дым стерпеть можно…» Чем отличается эта народная мудрость от его понимания? Разве он не размышлял над революционной тактикой, пытаясь попять замыслы людей из Коминтерна, постичь тайну этих замыслов, не заглянув поглубже в душу народа? А что, ежели крестьяне запросто шли на смерть и муки и знали, что иначе быть не может? Тогда получается, что, с одной стороны, он верил в массы, видел в них движущую силу и творца истории, а с другой — лишал их права понимать тактику партии, боясь нравственного начала в человеке! Где же следовало искать порок — в народе или в самом себе?.. Каким образом народ разбирается в таких сложных вопросах, ничуть не смущаясь, разрешает их легко и просто, а он, интеллигент, столько бился над ними?.. Воображал, что знает партию, критиковал ее в лице янковых и генковых, фактически же они не были партией. Они — часть ее, но далеко не главная. Настоящие коммунисты корнями своими связаны с народом, с его низами, с самыми недрами народной жизни. Но как народ сумел все понять?.. Возможно — инстинктивно, руководствуясь здравым смыслом: просто подчиняется необходимости и идет. Эти крестьяне пошли за партией потому, что для них она — добро и справедливость, они следовали за нею, как вода за мотыгой по борозде, потому что должна течь, а не застаиваться в луже. А он ставил себя над ними во имя каких-то высоких целей, которых они, мол, не могут постичь!» Он не верил в нравственные силы человека, которых было недостаточно для революционной борьбы, и считал, что тактику надо скрывать от народа, чтобы он не ополчился против революции!.. Какое заблуждение! Но как народ воспримет поражение, если оно будет повсеместным, как победит в конце концов?.. Вот тут-то и появлялась пустота, в которой блуждал его ум! С той волшебной ночи просветления по сей день он так и не уяснил себе этого. Нравственной силе народа он противопоставлял некий надменный «гуманизм» во имя «возвышения человека» над отвлеченными понятиями, удовлетворяющими только его собственное самолюбие, очень похожий на гуманизм, с которым когда-то уходил на фронт. И при этом воображал, что он настоящий коммунист, а остальные невежды или дети, которых дозволено и нужно водить за нос! В какую страшную игру был вовлечен его ум — старые иллюзии насчет «высшего бытия» и «сильного человека, носителя новых ценностей», незаметно сменились «возвышением человека» и «вызовом мировому разуму», революция — насилием над тем же самым человеком. Тут Христакиев, выходит, был прав: боги поменялись ролями…

С глаз его будто спала пелена. Моральные устои, которые он то отрицал, то снова искал, равновесие, которого жаждал, были рядом, среди этих простых людей, чьи души никогда не испытывали недостатка ни в том, ни в другом. Он казался себе слабым и жалким среди них, как мальчишка среди взрослых. Ручеек любви и доверия, заструившийся в его измученной душе в ночь перед убийством кмета, внезапно хлынул бурным потоком. Теперь, когда его самолюбие было на нуле и от гордыни не осталось и следа, противоречия, которым он пытался найти разгадку, сливались в одно, и слияние это начиналось не посредством какой-то новой глубокой мысли, а само собой, как только он осознал, что все понимают то, что понимает он, и как только увидел себя не над ними, а среди них и равным им…