Иван Кондарев - [338]

Сейчас он ясно разглядел тропинки, по которым все время бродил его беспокойный дух, — жизнь его представлялась ему мутным потоком, берущим начало в Кале, в домишке, насквозь пропахшем кислой сыростью. Лишь одна светлая частица металась с рвением молодости в этой мгле в поисках света и без чьей-либо помощи все же нашла верное направление теперь, когда над ним угрожающе нависли все последствия убийства и восстания. Он мог бежать в Турцию и оттуда в Советскую Россию, чтобы продолжать борьбу, но ум его протестовал против всякого бегства. Возможно, если бы не было войны, жизнь его протекала бы мирно, хотя и в частых внутренних конфликтах. Играл бы на мандолине, пел летними ночами русские романсы на городской окраине, читал бы перед коллегами учительские рефераты, удовлетворяя таким образом свое тщеславие. Жил бы «экономно», прибавляя каждый месяц к своим сбережениям по сотне левов, оставался бы высокого о себе мнения, считал бы себя не оцененным по достоинству, как это делает большинство интеллигентов в глухой провинции, дорожил бы своей естественностью и здравомыслием, которых лишена столичная интеллигенция…

Над лесом простиралась высокая поляна, напоминавшая по очертаниям седло. Выйдя из тени, они сразу же выслали вперед дозорных, поскольку село было близко и местность становилась все более открытой. В низине, похожей на собранное в гармошку голенище сапога, бушевало пламя. Повстанцы заспорили: сено ли горит или дом. Потом в наступившей тишине хриплый голос произнес:

— А ведь ничего не слышно, чтоб тебе пусто было, словно весь мир онемел!

Освещенный луной белел Горни-Извор. Вперед отправили местных и в ожидании залегли у шоссе. Ночь становилась холодной. Люди дрожали в своей легкой одежонке. Грынчаров прижался спиной к дереву и расстегнул солдатскую куртку: ему что-то мешало… Вдруг он вытащил из-за пояса брюк пулю, бог знает как попавшую туда, и показал ее Коцдареву.

Полная луна, ухмыляясь, глядела с чернильно-синего неба, тишина давила на уши, редкие цикады нашептывали о сне и забвении, усталость смыкала веки.

В Горни-Изворе сразу же провозгласили советскую власть. Бывший глашатай Кукудский, уволенный после девятого июня, прошлым утром снова повесил через плечо барабан и с грехом пополам прочитал приказ о мобилизации коммунистов и земледельцев, а затем добавил от себя:

— Господа крестьяне, наши, с оружием, — на площадь, остальные — по домам. Такое дело!.. Ну да поглядим.

Перед общиной собралось человек пятьдесят вооруженных крестьян, в основном молодежь; у чешмы с утра толпились женщины, жаждущие узнать, что происходит, и через час арестованные сельские тузы, блокари и местная власть, вместе с жандармами и лесничим испуганно глядели через окно школы на построившихся повстанцев, украшенных цветами. Рота по-военному произвела поверку, и из нее выделили отряд для посылки в город, а остальные отправились за околицу села охранять подступы к нему и рыть окопы.

В общине непрерывно вертели ручку телефонного аппарата, и, как только стало известно, что город пал, воодушевление охватило даже детей, которые в тот день не учились, поскольку школу превратили в тюрьму. К шоссе, где располагались главные силы повстанцев, выносили виноград в корзинах и котелки с молодым вином. Кирки и мотыги с тихим звоном крошили сухую землю, повстанцы шутили, и смех оглашал позицию.

— Зря мы так готовились. На деле все оказалось куда проще. До рассвета и в городе управились.

— Говорил я вам, что буржуазия — как заяц: только вскинешь ружье, она и лапы вверх!

— Девятого не удалось, а теперь наша взяла…

К обеду сюда сошлось полсела — все несли бойцам еду. Женщины нарочно не торопились убирать посуду, жадно слушая радостные вести, уверенные, что революция свершилась и мужчины скоро вернутся домой. Кукудский, подвыпив, как на престольном празднике, размахивал жандармской саблей, сверкая своими серыми змеиными глазками, и сварливо требовал сей же час отменить все налоги.

— Нам, коммунистам, туточки все ясно, — говорил он.

На самом высоком холме, откуда виднелась железная дорога, стояли дозорные. Их командир глядел в подзорную трубу, смахивающую на кофейную мельницу, изредка сообщал, что видит, и никому не позволял заглянуть в трубу. «Тебе ее не настроить, — говорил он. — Что я вижу? Гайдарские, похоже, начали возвращаться из города. Растащили с базара всю мануфактуру, ешь их мухи! Узлы волокут…»

После обеда по селу пронесся слух, что идущий через Балканы поезд полон повстанцев и на нем развевается красное знамя. Из общины сообщили, что восстала вся Болгария и София уже пала. Восторг переполнял сердца людей. На сельской площади отплясывали хоро, Кукудский, изрядно захмелевший, весь в испарине, пришел в школу, чтобы попугать арестованных блокарей, которые только начали обедать. Он вертел у них над головами жандармской саблей и, угрожающе подступая все ближе, злорадно спрашивал:

— Ну, сукины дети, теперь вы убедились, что власть в наших руках? А меня вы уволили, потому как я, мол, из левых, да? Что вы теперь запоете?

Перепуганные арестанты — кое-кто из них со страху даже не смел обмакнуть куска хлеба в принесенную из дому еду — виновато втягивали голову в плечи.