Иван Кондарев - [334]

— Считай, прежде чем бросить! Живо! Живо! — закричал Балчев унтеру, осадил коня и, дрожа от нетерпения и возбуждения, стал следить за оконцем. Унтер-офицер уже подползал туда. Он несколько раз взмахнул гранатой, словно прицеливаясь, потом ловко метнул ее и, пригнувшись, побежал обратно. В оконце сверкнул ослепительный свет, рама вылетела, разбитая в щепки, стекла в окне, через которое вытащили женщину, как не бывало, лестница рухнула. Улочка вздрогнула.

Солдаты выломали входную дверь и ворвались в дом.

В подвале возле наколотых и сложенных у стены дров, разбросанных взрывной волной, у самой двери лежал ничком молодой человек с пышными черными волосами. Одна рука его была оторвана, клочья пиджака свисали с потолочных балок…

Хозяин дома, пожилой человек, стоял на пороге мертвенно-бледный и глядел на солдат, которые по приказу унтера перевернули убитого на спину и искали среди поленьев револьвер.

Балчев бесцеремонно оттолкнул хозяина дома от двери.

— Почему не открывал, дурак? Мы могли весь дом поднять на воздух. Ты его впустил сюда, а?

— С какой стати, господин офицер? Не мог я открыть! Боялся, как бы он не высунулся из подвала и не пальнул в меня, — сказал хозяин и закашлялся от пыли и дыма, наполнивших подвал.

— Знаешь его? Или он не здешний? Я вроде его где-то видел. — Балчев склонился над убитым, вгляделся в обезображенное лицо, на котором остались лишь широко открытые, полные странной отчужденности глаза.

— Сирова Пантелея, с почты, сын, тот, что пристава убил, чтоб его собаки съели. Не мог другого подвала себе найти, мой ему понадобился, — проворчал хозяин и, повернувшись, вышел…

28

И в тот же вечер невидимая рука вытерла мутно-синее, запыленное сражениями небо, чтобы написать на нем что-то другое. Орудийная стрельба со стороны гор прекратилась с заходом солнца, но полный слухами город волновался, как растревоженный улей. У заборов и оград соседи обменивались новостями; рассказывали об убитых и арестованных, о восстаниях в других местах, о Кондареве и Янкове, которые будто бы бежали в горы, о крестьянах, еще державшихся у Симанова. Вечер был тихий и теплый, потому что днем термометр показывал двадцать три градуса в тени, полная луна пыталась выйти еще до наступления темноты. Запертая и голодная скотина мычала, в Кале и в Беженской слободе лаяли собаки, всюду по улицам ходили патрули, и меж домами эхом отдавался топот солдатских сапог. Расшалившиеся дети кричали во дворах, и только кваканье лягушек у реки напоминало о прошлых спокойных вечерах.

У Джупуновых зажгли лампы. Внизу, в лавке, вернувшийся из тюрьмы Манол проверял с приказчиком, что было конфисковано реквизиционными командами. У него забрали полкадки маслин, брынзу, сыр, однако он был не уверен в том, что и приказчик не стянул кое-чего, — допрашивал его и мучительно вспоминал, сколько каких товаров у него было. Во дворе Янаки поил скотину, наверху, с балкона, женщины глядели, что происходит на главной улице.

Проверив товары, Манол хотел выйти за ворота, где послышался бой барабана, но солдат, стоявший у закрытого казино, прикрикнул на него и замахал винтовкой.

— Кончился их отдых. Напугались, страх! — заметила старая Джупунка, слушая приказ начальника гарнизона: все укрывшиеся в домах мятежники должны сдаться.

Ох, и эту напасть пронесло! Хоть бы теперь скорее приехал Коста!.. Но меня вообще-то больше Райна беспокоит: она ведь девушка, вот я и думаю…

— Она, мама, за новый строй, — иронически заметила Христина и натянула на плечи черную шаль.

По главной улице гнали арестованных. Прошли Кесяков, Тодор Генков, Бабаенев, Спиридон-башмачник под конвоем солдат. Их сопровождал Андон Абрашев — он уже успел напялить на себя солдатскую форму, вооружиться винтовкой со штыком, гранатами и отправился ловить коммунистов. Христина помахала ему рукой и спросила, долго ли продлится блокада.

— Коста на винограднике, — добавила она. — А его пропустят, когда он поедет обратно?

— Почему ж не пропустят? Мятеж в Минде подавлен. Мы им покажем политику, так распишем задницы!.. — И, визгливо рассмеявшись, Андон двинулся дальше.

Ей хотелось спросить, схвачен ли Кондарев, но она не посмела — в городе знали об их прежних отношениях.

Луна выкатилась громадная, улыбающаяся, ей не терпелось посмотреть, что происходит; она как бы говорила: «Вот и я». Кто-то постучал в калитку и позвал Манола:

— Тебя кличут в околийское, бай Манол.

Христина увидела внизу общинного агента и подумала:

«Снова созывают тот комитет, как девятого июня». Она любовалась луной и перебирала в уме впечатления дня. Сегодня она почему-то припомнила бредовые речи Кондарева, которые он вел там, в селе, когда она считала себя его невестой. Боже, какому человеку отдавала она свое чувство! Ведь совсем немного — и она вышла бы за него замуж! Вот она, его революция, — не продлилась и суток! В обед, когда надо было отнести Манилу еду в околийское управление, где он сидел под арестом, она сама пожелала пойти туда. Нарочно надела свое самое лучшее платье: «А вдруг мой бывший обожатель станет министром, если коммунисты придут к власти». Она громко рассмеялась перед зеркалом, потому что, с одной стороны, эта глупая мысль все же была ей приятна, хотя и оскорбительна — с другой. Передавая еду, она видела Янкова, видела других коммунистов, видела ликующую толпу, людей, спустившихся с Кале, санитарные и реквизиционные команды, которые вызывали в ней злобу, но нигде не видела Кондарева и, узнав, что по железной дороге прибывают войска, вернулась домой, чтобы рассказать, что происходит в городе. Она беременная женщина, с таким общественным положением, ей не пристало даже в шутку заниматься подобными делами! Во второй половине дня, когда стекла окон зазвенели от орудийных выстрелов и Цонка давала детям воду с угольками, она радовалась; музыка, с которой солдаты гарнизона вошли в город, заставила ее промаршировать по гостиной с шестилетним Дачо.