Итоги, 2013 № 40 - [4]

Эмоции же для меня в те дни вообще не играли никакой роли в принятии решений. Я очень быстро успокоился, взял себя в руки. Первый эмоциональный порыв прошел, я и мои соратники действовали исключительно хладнокровно, и это было присуще многим нашим депутатам. Были, разумеется, и испугавшиеся. Одного из крупных руководителей я вынужден был просто прогнать, потому что вид у него был панический. Все время ходил и говорил, что все, конец, пойдемте на поклон. Я сказал ему: «Если еще раз здесь появитесь, я прикажу вас выдворить».

— А вы на что рассчитывали? На то, что Борис Николаевич скажет: «Сдаюсь»?

— Рассчитывал на здравый смысл и на закон. Считал, что он увидит, что мы не Дума образца 1906 года, депутаты которой тихо разошлись после того, как император подписал указ о прерывании ее деятельности и на двери Таврического дворца повесили амбарные замки. Я считал: когда Ельцин увидит, что мы действуем в рамках закона и далеки от того, чтобы соблюдать его незаконные приказы, то будет вынужден отменить свое решение. Если бы военные и милицейские силы и прочие исполнители его прихоти были хоть немножко морально и нравственно подготовлены и социально ответственны, они бы отказались ему подчиняться или ушли в отставку. Но они так дрожали за свои должности и привилегии… Возможно, не только за привилегии, но и за коррупционные бонусы. Ведь в 1992 году и начался взрывной рост коррупции и во власти, и в нарождающемся тогда предпринимательстве. Одним из сильнейших раздражителей в отношении меня было то, что я заставил все правоохранительные органы представлять мне и председателю Конституционного суда те же доклады, что и президенту.

Как-то Зорькин ко мне приехал, весной 1993-го было дело, и говорит: «Руслан Имранович, творится что-то страшное: министры воруют, замы премьера воруют, правоохранительные органы бездействуют. Это же разрушит страну! Надо что-то делать!» Мы решили пойти к президенту. Как раз тогда мы создали институт специального прокурора по расследованию коррупционных преступлений в высших органах власти. Прокуроры начали вызывать на допросы Шумейко, Полторанина, других приближенных Ельцина. На подходе были Чубайс, Гайдар и другие, но президент этому противодействовал. Мы с Зорькиным пришли к нему, я докладываю, мол, так и так, прошу поддержки. В ответ слышим: «А я взяток не беру». Мы с Зорькиным в недоумении: при чем здесь президент? Говорю: «Но не вас же допрашивают». Он: «Меня не допрашивают пока что, может быть…» Я: «Борис Николаевич, зачем переводить тему на наши личности, речь идет о высокопоставленных людях в правительстве — тех, которые совершили определенные действия. Давайте займем общую позицию в этом вопросе. Ситуация сложилась тревожная, давайте вместе почистим наши верхние «коридоры» — в противном случае проблема станет неконтролируемой. Сами погибнем и страну погубим». Ельцин молчит. В общем, ничем не закончился этот разговор.

Потом Зорькин мне говорит: «Руслан Имранович, он же тебе этого никогда не простит, заодно и мне». Отвечаю: «Валерий Дмитриевич, мы наделены очень высокой ответственностью и должны что-то делать. Капитализм у нас зарождается не на конкурентной базе, не на основе предпринимательского таланта и специальных знаний, а за счет воровства, незаконных операций в области приватизации. Это надо прекратить. Иначе мы будем нести всю полноту ответственности перед будущими поколениями».

— Институт специального прокурора после этого разговора приказал долго жить?

— Да. Генпрокурор Степанков — неплохой специалист и порядочный человек, но был слабоват, на него было оказано сильное давление, и он прикрыл деятельность спецпрокурора. Я, правда, тоже не настаивал на его сохранении. Он мне сказал, что давление невыносимое и он вынужден принять это решение. Говорю: «В принципе вы не могли принимать это решение, потому что оно за Верховным Советом. Ну да ладно…» Таким образом деятельность спецпрокурора была прекращена — как раз в то время, когда обнаружились колоссальные нарушения в использовании бюджетных средств и в деле приватизации.

Бюджет-то у страны был слабенький, денег не было, баррель нефти стоил 8—9 долларов, и мы искали, где и что сэкономить. И вдруг — колоссальный расцвет воровства: чуть ли не треть бюджета (а может, больше) разворовывалась, госимущество растаскивалось! Глядя на центральные власти, и местные царьки ни в чем себе не отказывали. Фактически мне и членам президиума пришлось заниматься правительственными делами по контролю над тем, чтобы госимущество не расхищалось. Поэтому по моей инициативе был наложен запрет на дальнейшие приватизационные сделки, пока парламент не разберется в этих вопросах. В конце октября 1993 года планировался Съезд народных депутатов, где мы и намеревались обсудить весь этот вопрос.

Я прямо говорил, что правительство Черномырдина, видимо, мы отправим в отставку. К сожалению, Виктор Степанович не руководил правительством. Чуть ли не каждый министр встречался с Ельциным и обсуждал с ним основные решения. Чубайс вообще полностью со своим госимуществом вышел из-под сферы деятельности правительства. А Черномырдин делал вид, что он главный и руководит правительством. И всех это устраивало. В Верховном Совете было общее мнение, что правительство надо формировать новое, по другой схеме, подконтрольное парламенту. При этом я исходил из того, что нельзя задевать лично президента. Он избран народом на определенный срок, и надо научиться выполнять волю народа, каким бы ни был президент. Я даже на одной из наших встреч сказал Ельцину, что, пока я председатель Верховного Совета, он благополучно доработает свой президентский срок. Просил не опасаться и не слушать тех, кто, как я знаю, доносил ему, что его собираются отправить в отставку по импичменту.