Итальянская записная книжка - [30]

Маша склонила голову к моему плечу, спросила — «Можно я немного посплю?»

Она, конечно, устала. Всё время переводит для меня, следит за мной, ни на миг не выпускает из поля зрения.

«Так тебе неудобно,» — сказал я, слегка отодвинулся, водрузил вместо подушки пакет с её купленными для общинных подруг брючками себе на колени. Она положила на него голову, уютно подогнула ноги и уснула.

Или не уснула.

Не знаю. Я окаменел. Боялся потревожить её. Много чего боялся.

Минут через двадцать поднялась, взглянула на часы.

Молча шли сквозь притихший парк к какому‑то другому, пустынному выходу, где не оказалось ни метро, ни автобусной остановки.

Пока она подбегала к единственной приостановившейся у тротуара автомашине, откуда выходила полная женщина в бурнусе с разряженной маленькой девочкой, я особенно остро почувствовал себя виноватым. За то, что трачу на себя много денег, за то, что старше её.

Потом ехали в этой машине на вокзал. Я сидел рядом с водителем — совсем старым, худым, с золотой цепочкой на смуглой шее. Как оказалось, родом из Туниса. Мусульманин.

Знает русское слово — «работать». Категорически не взял с нас ни лиры, провёз через пол–Рима. На прощанье неожиданно сказал — «Бог существует для всех.»

Маша оставила меня за столиком летнего кафе, расположенного на площади против вокзала, побежала узнать расписание пригородных поездов до Чеккины и заодно позвонить туда, чтобы нас, как обычно, кто‑нибудь встретил.

Против меня за тесно сдвинутыми столиками веселилась большая компания: молодые итальянские солдаты с одной стороны, с другой — сколько понял, туристки из Соединённых Штатов, скорее всего, студентки.

В отдалении кружили автобусы, автомобили. Прощально кружил Рим. И я почему‑то стал молиться про себя, чтоб Маша, возвращаясь ко мне, не попала под колеса.

Потом глядел на эту красивую хохочущую молодёжь, потягивал горьковатый джин, думал о том, что идиллическое пребывание на вилле Боргезе внесло ненужную сложность в наши до сих пор простые отношения.

Сейчас мне это особенно ясно.

Она пришла и сообщила, что электричка — только через сорок минут. Что Карла предупредила — вечером нас приглашают на собрание общин, где будут представлять прибывших из Перу братьев и сестёр.

Я с равнодушием воспринял это сообщение. Что мне перуанцы, раскатывающие неизвестно на какие деньги по свету? Забыл, что я и сам в данный момент странствую по Италии. Что Бог предлагает очень важные встречи.

Я был целиком захвачен созерцанием солдат и осторожно кокетничающих девушек. Солдаты молоды и красивы, девушки в своих туристских маечках несколько мелкотравчаты, но тоже ничего себе.

Мы с Машей едва сдерживались от смеха: когда каждый из этих солдат стал клясться, что раньше у него не было любовных историй, а если и была, то в далёком прошлом. «Лаура — экс,» — утверждал один, «Франческа — экс,» — заверял другой.

Девушки веселились. Хохотали, впрочем, и сами солдаты.

Маше с трудом удалось оторвать меня от этого зрелища. До отправления электрички оставалось двенадцать минут.

Кто его знает, зачем я это сделал? Когда на вокзале выяснилось, что наш поезд стоит в дальнем конце длинной, с километр, платформы, я побежал. Словно можно убежать от самого себя, своих болезней, возраста.

Конца не было проклятой платформе.

Мы все‑таки успели. Едва вскочили в последний вагон, электричка тронулась.

Рухнул на сиденье. Маша, ругая меня, присела на корточки, стала массировать ногу. Умело. В своё время она окончила медицинское училище.

Полегчало.

В Чеккине встретил на машине Джулио. По дороге, когда ехали мимо супермаркета, я попросил Машу выйти, накупить на прощанье всем — и детям, и взрослым самого разнообразного мороженного. В другом месте, уже ближе к вилле, увидел в сгущающихся сумерках — продают арбузы. Вытащился сам. Выбрал и купил огромный кавун. Джулио с продавцом перетащили его в багажник.

Вилла за все эти дни стала домом родным. Как особый знак — итальянское издание Маяковского, лежащее сейчас рядом на письменном столе.

Карла и Маша готовили прощальный ужин. А я, обессиленный, сидел за длинным обеденным столом, окружённый младшими детьми, делал им самолётики из газеты «Оссерваторе Романо». Затем Андреа потащил в сторонку на ковёр, торопливо расставил на доске шашки. Но я, вспомнив довоенное детство, стал учить его играть в «чапаевцы», то есть поочерёдно выщёлкивать своими шашками шашки противника.

Славный мальчуган был в восторге, и так странно было слышать из его уст это слово — «чапаевцы»… «Анкора! Анкора!» — ещё, ещё!, —умолял он меня, когда игра кончалась.

Играл с ним, окружённый девочками и отчётливо чувствовал, что нахожусь в средоточии чего‑то сокровенного, святого, куда меня с Машей допустила судьба.

Когда все уже уселись за стол, Джулио привёз трёх перуанцев. Если бы ночью, или просто в лесу, я встретил одного из них — Карлоса, я бы окочурился со страха. Квадратный. Мясистое, узкоглазое лицо мрачного ацтекского бога, пожирателя человеческих жертвоприношений.

Смущённо улыбнулся, садясь со своими товарищами за стол, и сразу — ребёнок, родной, близкий.

Джулио поднялся со своего места в торце стола. Зажёг укреплённые в шандале свечи. Благословил трапезу.