– Мрамором, мать моя, и спасаюсь. Натолку его немножко, выпью, и как рукой снимет. С мраморщиком, что монументы делает, познакомилась, и у него достаю я камень-то. Я без мрамора теперь и в комнате не переночую.
– Каменное лечение! – колыхалась соседка от изумления. – Ах ты, Боже мой, дела какие бывают. Мрамором? В самом деле мрамором?
Ита понемногу осваивалась. С ней заговорила еврейка и переманила ее к себе. Ребенок тихо спал, и потяжелел для рук. Роза уже кончила приготовления к выходу и, отобрав несколько женщин, ушла с ними. Сразу сделалось значительно шумнее.
Стекла в дверях и окнах оттаяли, наконец, и казались нарочно забрызганными мутной жидкостью, а видневшийся снег вырисовывался темным и грязноватым. Мелькали неправильные фигуры людей, ходивших по двору.
Ита уже сидела возле новой соседки, обязательно осмотревшей ее ребенка.
– Вы тоже ищете места? – спросила у нее Ита, переложив мальчика на другую руку.
Соседка оказалась девушкой, искавшей места служанки.
– Да, давно уже, – ответила та и прибавила чрезвычайно просто: – У меня недостаток, и это мешает.
Гайне только теперь обратила внимание на то, что у девушки время от времени вырывался легкий крик, точно от испуга, и что она старалась заглушить его, закрывая рот рукой.
– Откуда это у вас? – с участием спросила Ита, но невольно отодвигаясь.
– Вы не бойтесь, – сказала та, заметив движение Иты, – у меня не черная болезнь.
– Я и не боюсь, – улыбнулась Гайне, придвинувшись.
– Другим это неприятно, но что же делать? Это ведь не от рождения, а от испуга. Я служила в гостинице нумеранткой, и мне было недурно. Но случился один приезжий… И когда я как-то утром убирала его комнату, он бросился на меня, а я так испугалась, что не могла крикнуть… Потом это сделалось у меня. Теперь уже как будто меньше. Доктора говорили, что это пройдет, и я отдала им понемногу все деньги, что имела, – но еще не прошло. У них ведь все проходит.
Она подавленно пискнула два, три раза, но вдруг не выдержала и резко вскрикнула.
– Вот видите, – произнесла она, успокоившись, – разве меня возможно держать в доме?
Ита сочувственно посмотрела на нее и спросила:
– Вы так и оставили дело?
– Что же я могла сделать? Я ведь дурой была, приезжий уехал, а я забеременела.
– Забеременели? – переспросила Ита. – Ах вы, бедная!
– Конечно, забеременела, хотя все сделала, чтобы сбросить. Но не помогало. Нарочно поднимала шкафы, прыгала с лестниц, била кулаками живот, но ребенок крепко держался. Здоровая я очень была. В шестом месяце я должна была бросить место, и до родов очень мучилась. Никто меня не хотел держать, а деньги, что были, ушли на лечение. Родила же я ночью в отхожем месте. Я шла по улице, не зная, где переночевать. У каких-то ворот почувствовала боли. Крадучись я забралась в отхожее место и два часа мучилась. Кричать ведь нельзя было.
Она рассказывала спокойно эти ужасы, точно она говорила о самых обыкновенных вещах. Потом она задумчиво прибавила:
– Вероятно, ребенка подобрали еще живым, так как это случилось летом. Но лучше бы он умер.
Ита с возраставшим страхом слушала ее. Жестокость большого города как бы вплотную придвигалась к ней и показывалась теми грозными сторонами своими, о которых она, выросшая в маленьком городишке, и не подозревала.
– Где же вы теперь живете? – тихо спросила она, чувствуя все больше и больше симпатии к девушке.
– Где придется. Ведь я всех беспокою. Вот, Бог даст, выздоровею, и тогда все поправится. А не выздоровею, то уж знаю, что сделаю.
Она произнесла это таким мрачным голосом, что Ита вздрогнула.
– Что вы сделаете? – шепотом спросила она.
– Проституткой стану, – по-прежнему просто ответила девушка. – Старые женщины говорили мне, что это наверное излечит. Славное лекарство, правда? Вы думаете, что я верю. Вот настолько не верю, и хотя знаю, какие женщины мне советовали, но хочу верить. Нужно же мне верить, Боже мой, – Она внимательно посмотрела Ите в глаза. – Хоть забудусь от горя, – я ведь даром пропала.
В разных углах слышались крики и плач просыпавшихся детей. Кормилицы с трудом отрывались от разговоров и ворчливо вставали. Какая-то худая еврейка, со скверными глазами и сиплым голосом, уже била малютку, испачкавшего пеленки. Она била с наслаждением и точно отчеканивала удары; из того же места возвращались тончайшие и колючее, как иглы, крики.
Девушка равнодушно слушала и вдруг шепнула Ите:
– В моем городе меня жених ждет. И он ничего не знает. Что говорите? А я из железа, теперь из железа. Еще в прошлом году он от солдатчины освободился и ждет меня. Нарочно в город поехала, денег накопить, чтобы ему помочь. Понимаете, непременно проституткой сделаюсь. Все равно теперь.
Ита дрожала от страха. Такой глубины падения она еще не знала. Было и у нее много скверного и ужасного, но до такого отчаяния она еще не доходила. Сколько сил хватало, она боролась, подлаживаясь и урезываясь до последней степени: она вечно охраняла себя от последней пропасти, откуда не могло быть возврата. Но безыскусственность и простота девушки, отчего даже отталкивающее выходило как бы освобожденным от грязи, поражала и пленяла ее. В ее доверчивости она находила отклик и своей душе, желавшей и жаждавшей дружбы. Как давит жизнь! Вот и она дожилась до того, что согласилась наняться в кормилицы. Зачем она здесь? Тут ведь не скот продают, не людей, а матерей. И ее продадут и оторвут от ребенка, которого она должна будет бросить в чужие руки. Как жизнь ужасна! Она боялась размышлять больше, чтобы не появилось желание убежать отсюда: дома было ведь еще хуже. Девушка теперь молчала и каждый раз боролась с приступом.