Ита Гайне - [2]

– Не стой же на пороге и закрой дверь. Теперь, слава Богу, не лето.

– Это вы факторша? – спросила Гайне, исполнив беспрекословно приказание.

– Я факторша, – что ты хотела?

Ите вдруг захотелось заплакать, так ей сделалось завидно теплоте и тому, что женщины ели горячий картофель. Давно уже она у себя не видела такого довольства.

– Что же тебе нужно от меня? – повторила Роза, подозревая в Ите одну из нищенок, знавших к ней отлично дорогу.

Что ей нужно? Когда приходишь с ребенком в такую погоду к факторше, то, конечно, не для того, чтобы сказать: здравствуйте. Не Бог весть какая загадка, что ей нужно.

Ребенок под шалью и тряпками начал кричать и прервал ее ответ. Он кричал по своему обыкновению неистово, совсем не подозревая, где он и что с ним, и, ища с закрытыми глазами грудь, нетерпеливо и капризно дергал ручонками и ножками. Но так как при входе Ита отняла его от груди, то, не находя ее так скоро, как бы хотел, он немедленно после крика поднял такой визг, что у матери от стыда выступили слезы на глазах. Роза же недвусмысленно задвигалась на своем месте.

– Он у меня разбаловался, – с виноватой улыбкой оправдывала мальчика Ита. – Прежде, – здесь она запнулась, – муж мой работал на спичечной фабрике, а я смотрела за хозяйством. Потом хозяин фабрики обанкротился, и муж остался без работы, я же после родов два месяца болела и не вставала, и мы разбаловали ребенка, то есть я разбаловала. Первых детей ведь любишь, как жизнь, – опять извинилась она. – Вот я его сейчас успокою.

Она ловким движением расстегнулась и приложила лицо мальчика к своей груди.

Мальчик немедленно, как по волшебству, успокоился, а Ита просто прибавила:

– Вот, видите. Это всегда так у меня с ним. Он бы, кажется, спал в молоке, так оно ему приятно. – Она добродушно улыбнулась, погладила ручку ребенка, лежавшую на груди, развязала шаль и поискала глазами место, чтобы присесть. Розе сразу понравилось чрезвычайно симпатичное лицо и спокойная деловитость этой молоденькой еще женщины. Она усадила ее подле себя и мельком осмотрела ребенка.

– Он у тебя первый? – спросила она. – Как тебя зовут?

– Ита,

– Ита? Хорошо. Совсем не звучит по-еврейски. Теперь не в моде еврейские имена и из-за этого могут и не принять. Даже себя – а на что я уж стара и не нуждаюсь, – я прозвала Розой, хотя зовут меня Рейзи. Нашим дамам не нравятся еврейские имена. Оставим это. Ты хочешь в городе наняться или можешь поехать, если случится?

– Я лучше бы хотела здесь. У меня… муж.

– Ты венчалась?

Ита покраснела и ничего не ответила.

– М… м… – протянула Роза, – значит так, как Бог не велел?

Ита наклонила голову и упрямо уставилась глазами в угол, будто она там увидела что-то очень интересное

– Ты говоришь, что ребенок у тебя первый? Лучше, если бы был второй. Как у тебя молоко?

– У меня хорошее молоко. Посмотрите только на мальчика. Такое уж хорошее молоко у меня, яи не знаю почему. Сама ведь почти ничего не ем, а ребенок вот.

Она быстро освободила мальчика от тряпок, в которые тот был завернут, и Роза, взглянув на него, ахнула от восторга. Прижавшись к груди, так что виднелся один только розовенький в складочках затылок, он извивался, как гуттаперчевый, пока Роза с восхищением ощупывала его животик и взвешивала на руках пухлые ручки и ножки. Он был весь розоватый, без малейшего пятнышка на теле, весь в ямочках, складочках, тепленький и гладенький, как маленький котеночек. Роза не могла оторваться от него и щипала, и гладила мальчика своей морщинистой рукой, приговаривая со смехом:

– Где ты его взяла такого?.. Наверно, ты его украла у богатых людей. Признавайся-ка.

Ита от радости начала смеяться, и лицо ее опять сделалось добродушным.

– Я ведь говорю вам, что молоко у меня такое. Такое уж молоко, и ничего с этим не поделаешь. А сколько его у меня, что я бы, кажется, взрослого накормила, если бы хоть немного наелась.

Она быстро завернула ребенка, но так внимательно и осторожно, что мальчик даже не пошевельнулся.

– Ну, хорошо, – произнесла, наконец, Роза, после некоторого раздумья, – я тебя уже пристрою. Ты сиди здесь, а я пойду. Много мне выходить нужно сегодня.

В комнате говорили громко, но не очень шумели, воздерживаясь все-таки при Розе, которой отчасти побаивались. Наемницы понемногу прибывали. Женщины, девушки, подростки сидели и стояли группами. Некоторые еще завтракали. Какая-то горбатенькая старушка, долго уже поджидавшая места няни, прилежно и с изумительной ловкостью подметала комнату, врезываясь, как волчок, в каждое свободное от ног местечко. Три старые женщины, очень полные, с лоснящимися потными лицами, с искривленными и как бы разбухшими от ревматизма пальцами, не отходили от печурки и хотя уже расстегнули кофты, все сидели и грелись, упиваясь теплотой. Два подростка, девушки лет по четырнадцать, в грязных юбках, которые они, сидя на подоконнике, почему-то постоянно приподнимали, давая видеть худые и тоже грязные ноги, подмигивали друг дружке на старух и громко смеялись, выбрасывая визгливый, короткий хохот так, точно в их горле помимо собственной воли что-то взрывалось. У них были наглые, циничные лица, и все в них говорило, что суровая школа жизни не прошла для каждой даром. В самом дальнем углу тощая старуха с непомерно длинным и толстым горлом и богобоязненным лицом громко рассказывала соседке своей о новом чудесном лекарстве, которым она теперь только и спасала себя от удушья.