It As Is - [41]

Я пошёл дворами вниз, к реке. Было безлюдно, как бывает только утром в предрассветные часы. Перейдя дорогу, я спустился на пляж. Помню, вечером того же дня, много лет назад, мы сидели на берегу.

Лили лежала в купальнике на песке, задумчиво накручивая на палец прядь своих тёмных волос. Когда я её спросил, зачем она это делает, в смысле зачем лежит ночью на пляже в купальнике, она ответила, что загорает. По её словам, от солнечного света темнеет кожа, а от лунного — загорает душа. Глупо иметь смуглое тело и быть совсем бледным внутри.

Мы играли в «вопросы». Один говорит утверждение, и спрашивает что-то, а второй отвечает, и задаёт вопрос, исходя из своего ответа. Эта игра получилась у нас сама собой. Нет, здесь не было ни капли соревнования. Просто так, за пеленою слов, мы начинали чувствовать что-то настоящее, некие сущности, стоящие за словами.

— Есть свобода, а есть свобода выбора, — говорила Лили, и её волосы слегка колыхались на ветру, — как ты думаешь, Сов, в чём разница?

— Свобода — это то, чего у нас скоро не будет, — ответил я, — а свобода выбора — это то, что мы купим, заплатив собой. А что бы ты стала делать со свободой?

— Я бы променяла её на что-нибудь полезное. Например, на банку содовой. Ты знаешь, что такое содовая? — Лили едва заметно сглотнула.

— Нет. Возможно, это вода с содой. Я много раз слышал про неё в фильмах и читал в книгах, но никогда не пробовал, — вздохнул я. — Мне даже кажется, что содовая — это информационный имплант. А какие импланты есть у тебя?

— Брюква. Я не знаю, что это, и никто не знает, — не задумываясь, ответила Лили, — точнее, все знают, но никто из них не прав. И никто ни разу брюквы не ел. Скорее всего, её нет. А чего не видел ты?

— Я не видел птенцов голубей. Да, следуя банальной логике, они должны быть. Но я их не видел, и никто их не видел. В некотором роде, брюква есть то же, что и птенец голубя. Это некое двуединство. А чего два у тебя?

— Знаешь, у меня есть два слова, которые сделают нас свободными, — Лили села вплотную ко мне, и её губы оказались совсем близко от моих.

— Это те самые слова? Та самая, единственно возможная свобода? — спросил я, чувствуя, как чёрная, необъяснимая бездна затягивает меня.

— Да, — ответила она.

Призрак Лили растаял в воздухе, будто его никогда и не было. Лишь последнее слово впечаталось в воздух, повторяясь раз за разом. Это было то самое слово, которое может существовать независимо от того, кто его произнёс. Оно могло произносить само себя, и в нём были все смыслы. Точнее смысл был один, но он объяснял всё.

Я сидел на пустынном ночном пляже, у самой кромки воды. Всё здесь казалось мне таким, как было пять лет назад, только рядом не было её. Я услышал шорох у себя за спиной и повернул голову. Пошатываясь, ко мне шёл парень откровенно бандитского вида. Судя по походке, он был сильно пьян.

— Здорово, братушка! — сказал он, протягивая руку для пожатия. Слово «братушка» он произнёс с ударением на букву «у».

Я молча разглядывал этого человека. Он был немолод и мрачен. Лицо у него было кирпично-красного цвета, как у всех людей, что большую часть своей жизни проводят на открытом воздухе. В купе с короткой стрижкой и узким лбом он производил впечатление сельского жителя. Одежда его была старой и истёртой. Ещё немного, и её можно было бы назвать лохмотьями.

— Ну не хочешь клешнями трясти — как хочешь. Меня звать Ярик Эребович. Можно просто Ярик.

— Вот значит ты какой, Ярик, — кажется, я понял, кто находится передо мной.

— В общем, я что подошёл-то. Мне тут на проезд не хватает, у тебя деньги есть? — спросил Ярик, зачем-то обнимая меня за шею левой рукой. От него неприятно пахло потом. Правой рукой Ярик показывал на реку так, будто демонстрировал гостям свою квартиру.

Я проследил за его жестом. Недалеко от нас на песок была вытащена лодка. Удивительно, как только я её раньше не заметил.

— Мне всего одну монетку надо, неужели для братушки не найдёшь?

— Нет с собой, — ответил я.

— Ну ты и жмот, — неожиданно объятия Ярика превратились в удушающий захват. И почти сразу я почувствовал жгучую боль справа под рёбрами. Последнее, что я увидел — это окровавленный нож в руках Ярика.

Игаль

Полупустой трамвай, громыхая, ехал по улицам города. Мальчик лет двенадцати сидел в трамвае около окна, прижав к груди футляр со скрипкой. Его звали Игаль.

Это имя, несмотря на все отговоры родственников, дал ему отец, Андрей Эдуардович, охваченный внезапным приступом любви к далёкой восточной стране, которую он считал своей исторической Родиной, и где он никогда не был. О том, как у человека может быть две Родины — обычная и историческая, и чем одна из них историчнее другой, Андрей Эдуардович старался не думать. Игаль был поздним и к тому же единственным ребёнком. Поэтому рос он несколько избалованным мечтателем.

Больше всего на свете Игаль любил две вещи — играть на скрипке и бабочек.

Около последней двери вагона сидел кондуктор — женщина неопределенного возраста. Она дремала, подперев голову рукой. На коленях у неё лежала увесистая сумка-касса, до отказа набитая железными монетами и десятирублёвыми купюрами.