История жизни, история души. Том 2 - [54]

Обнимаю тебя - вас обеих - рада, что мать лучше себя чувствует. Пиши, дружок.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович ездила в Ленинград со своими школьными учениками.

²Бунин И.А. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961. Вступ. ст. К.Г. Паустовского.

³ У И. Емельяновой были «Воспоминания» и «Окаянные дни» И.А. Бунина.

⁴ Воспоминаниями о Бунине А.С. делится и с А.А. Саакянц в письме к ней от 8.XI.1961 г.: «Глаза были светлые, белёсые, пронзительные, недобрые - глаза-ланцеты. Сам был сух, жилист, большенос, с брезгливым ртом и красивыми, сильными, подвижными и крепкими руками. Зол, заносчив, высокомерен, влюбчив, ненавистлив и умен с головы до пят. Выпивши - добрел - выпить любил».

⁵ Речь идет о Н.И. Столяровой.

⁶ Речь идет об Ирине Владимировне Лебедевой (в замужестве Колль). ⁷«Тарусские страницы» - литературно-художественный иллюстрированный

сборник (Калуга, 1961. Сост. Н. Оттен).

В.Н. Орлову

17 ноября 1961

Милый Владимир Николаевич — «Идёшь, на меня похожий» сличалось с окончательным текстом, причём и для верстки, и для этой книги. Думаю, что строфа «Я вечности не приемлю»¹ ушла из окончательного текста из-за повтора рифмы «погребли - земли», «пыли -земли»², да ещё на близком расстоянии. Когда буду в Москве, ещё раз посмотрю подлинник (там поздняя мамина правка), тут у меня только копия — это единств<енный> экз<емпляр> с авторской правкой и ранней - исправление опечаток машиноп<иси> - и с поздней. Есть (не у меня) ещё 2 экз<емпляра>, правленных маминой рукой после машинки.

«Поток приветствий» по поводу книжки продолжается - последние два из... крымского совхоза (вон куда книжку заслали!) и из Воронежа. Откликнулся и Париж, куда я отправила 2 экз<емпляра>, и Чехия... Ещё только США и Мексика не отозвались - далеко. Воронеж доволен и статьей, и книжкой, но недоволен (м. б. резонно) почти полным отсутствием комментариев. Действительно, для людей, читающих впервые, а таких большинство (особенно «периферия»), возможно, надо было очень многое разъяснять, особенно в поэмах. Но при таком малом объёме, конечно, нельзя было себе это позволить. <...>

Я альманах тарусский³ прочла далеко не весь; мне понравилось о Мейерхольде⁴, о Поленове⁵, кое-что из стихов, хотя должна признаться, что в нынешних плохо разбираюсь: общий уровень мастерства настолько вырос, что не всегда угадаешь (я по крайней мере) — стоит ли за этим поэзия. Заинтересовала меня повесть Окуджавы⁶ (к<ото-ро>го я по беспамятству на имена всегда зову «Окинавой») — если бы он - по отсутствию писательского опыта - (жизненный — есть) не сделал своего героя на несколько лет младше, чем следовало. Это — повесть о мальчике, а не о юноше, без остроты юношеских прозрений. Написала - и вспомнила Сэлинджера «Над пропастью во ржи» - вот там чудесно дан возраст героя и, через именно этот возраст, — восприятие мира. А у Окуджавы смещён возраст - с ним и восприятие, не «мира» - войны. Паустовского прочла только о Бунине - в ужас пришла! Прочла не в «Страницах»⁷, а в виде предисловия к самому Бунину (вышел толстый некрасивый том с «Деревней», «Жизнью Арсеньева», неск<олькими> рассказами). Манная каша! Манная каша, голубоватая — ибо не на чистом молоке, а с водичкой, и не на сахаре, а с сахаринцем! А Бунина читаю — и за голову хватаюсь, и вскакиваю с места, и бегаю по комнате, и потрясаюсь до слёз, и опять хватаюсь за голову, ай-ай-ай, что за чертовский талант! И когда бы ни встречалась, и сколько бы ни перечитывала - то же самое; то же самое, как и хлебом не наесться на всю жизнь, и водой не напиться.

С Буниным - живым - я простилась в 1936 г., на Лазурном побережье, в нестерпимо жаркий июльский день, в белом от зноя дворике маленького, похожего на саклю и так же прилепившегося к горе — домика, купленного на «нобелевские» деньги⁸. Под пальмой — от которой тени было не больше, чем от дюжины ножей. Невысокий, мускулистый , жилистый, сухощавый старик (сколько ему тогда лет было? Не так уж много...) с серебряной, коротко стриженной головой, крупным носом, брезгливой губой, светлыми, острыми глазами — поразительными, добела раскалёнными! одетый в холщовую белую рубаху, парусиновые белые штаны, обутый в «эспадрильи»⁹ на босу ногу (а оставался щеголеватым и в этой одежке!), говорил мне: «Ну куда ты, дура, едешь? Ну зачем? Ах, Россия? А ты знаешь Россию? Куда тебя несёт? Дура, будешь работать на макаронной фабрике... («почему именно на макаронной, И<ван> А<лексеевич>?!») — нама-ка-рон-ной. Да. Потом тебя посадят... («меня? за что?») — а вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьёшь себе верблюжьи пятки!.. («Я?! верблюжьи?!»)... Да. Знаешь, что надо? Знаешь? Знаешь? Знаешь? Выйти замуж за хорошего — только чтобы не молодой! не сопляк! — человека и... поехать с ним в Венецию, а? В Венецию». И потом долго и безнадёжно говорил про Венецию — я отвечала, а он не слушал, а смотрел сквозь меня, в своё прошлое и в моё будущее; потом встал с каменной скамейки, легко вздохнул, сказал — «ну что ж, Христос с тобой!» и перекрестил, крепко вжимая этот крест в лоб мне, и в грудь, и в плечи. Поцеловал горько и сухо, блеснул глазами, улыбнулся: «Если бы мне — было — столько — лет, сколько тебе, — пешком бы пошёл в Россию, не то, что поехал бы — и пропади оно всё пропадом!»