История жизни, история души. Том 2 - [121]

12 июня 1967

Саломея моя дорогая, от Вас давно ни слуху, ни духу, а хотелось бы слушок хоть бы на открытке — как Вы? что у Вас? Как рука, как глаза, как вообще «Вы себя носите» (vous portez — vous!). Вы мне так выразительно описали Лондон и Париж — как живые «организмы» — и я часто думаю о домиках с садиками, о великой традиционной мудрости, заключённой в такого рода жилищах! Вот — приехала сюда, в Тарусу, и домик-то мал, и кусочек земли — игрушечный, а не прошло и нескольких дней, как я уже - другой человек, уже detendue¹¹⁰, и почти уже — радостна. Господи! Как хорошо! — У нас с приятельницей в Тарусе — деревянный домишко, всё в нём просто и скромно до аскетизма - чтобы легче было приезжать, уезжать - не слишком обременяясь вещами, и чтобы то, что остаётся зимовать без нас не послужило бы приманкой для какого-нб. мелкотравчатого жулика! Наверху — чердачок — светёлка с балкончиком и с прелестным ви-

дом на Оку. Терраса есть и в неё заглядывают классические ветви сирени и жасмина. И три яблони есть — одна из них большая, старая, с огромным куполом зелени, в к<отор>ом в хороший год «наблюдаются» большие и красивые и даже вкусные яблоки. Много цветов, за к<отор>ыми с нежностью ухаживаем; и три огородных грядки с зелёным луком, салатом, огурцами и помидорами. И по углам — кусты смородины и малины. И всем этим я спасаюсь от города, к<отор>ый в общем-то ко мне добр — (у меня своя квартирка в одну комнату довольно большую — при ней кухонка и ванная) — ко мне добр — но утомителен мне и тяжёл. Нет пищи глазам, когда твои окна смотрят - без всякого любопытства! в чужие окна, и когда над, под тобой и вокруг тебя - всё квартиры, люди, судьбы - и всё это каким-то образом просачивается к тебе и лишает тебя покоя... Странно устроен человек - когда я жила в Сибири, я всё время мечтала об асфальте под ногами; дожила до асфальта и рвусь от него к живой земле. Что до Сибири, то два года тому назад специально ездила в те края — поездом и на пароходе по Енисею до самого Ледовитого океана, только чтобы вновь увидеть те несказанные просторы, зелёные зори и тайгу, тайгу, тайгу...

Сейчас дала себе передышку в несколько дней, в течение которых возилась с домом и садиком, а завтра опять принимаюсь за работу «умственную», т. е., увы, за переводы, к<отор>ые надоели. Надоели, потому что я человек не талантливый (кое-какие «способности» есть) - и как таковая, т. е. не талантливая, обладаю коротким дыханием; быстро устаю; беру терпением и усидчивостью там, где нужны бы вольность и вдохновение. Что поделаешь! и за усидчивость спасибо Творцу!

Милая моя Саломея, пишу Вам всякую ерунду поздно ночью, п. ч. мне просто захотелось окликнуть Вас, поговорить с Вами и представить себе Ваш голос в ответ. Только соловьи далеко-далеко за рекой поют — отвечают мне за Вас.

Крепко обнимаю Вас. Спокойной ночи! Или, вернее, уже - доброго утра!

Ваша Аля

Простите, что записочку Ане (Нюте) Калин кладу в этот же конверт.

Что Вера? Неужели отношения с дочерью не наладились хотя бы внешне - и она всё так же страдает по внуку? Ведь все дочери со временем умнеют... Правда, иногда это бывает слишком поздно.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июня 1967

Дорогие Лиленька и Зинуша, только недавно отправила Вам с Аней, ехавшей в Москву, письмо со слабыми претензиями — насчёт вашего молчания, которое начинало меня тревожить, а сегодня такое большое и подробное письмо от вас! Сразу улучшилось так называемое «настроение», т. е. жизнь показалась не такой занудой, как обычно. Вообще-то подозреваю, что не она зануда, а я сама.

Нет, наша кошка не съела соловья... Они вьют свои гнезда на таких тонких веточках, что никакому зверю туда не забраться. Наш соловей живёт в зарослях Валерииных, а теперь Евгеньиных¹ вишен, а все (или большинство) его собратьев — в ивняке за рекой, в густых зарослях, как всегда. Теперь петь они перестали, а вот кукушку ещё слышно изредка... Ваши горихвостки — не беспокойтесь! — не съедены, а вывели птенцов и улетели. Никакой кот не сумеет съесть и птенцов и родителей их: если бы птенцы погибли, то родители долго летали бы вокруг этого места, причём с громкими криками.

Пишу вам в волшебную - самую короткую ночь в году, которая по числу совпадает с такой долгой ночью минувшей войны — тоже 22 июня. За окном - не черно, а синё, рассвет уже наготове, тихотихо, только классический собачий лай — лай по долгу службы — подчёркивает эту тишину. Сегодня днём несколько раз шумно и бестолково проливался дождь, а под вечер тучи разбежались и стало вдруг ясно и тепло - надолго ли? Сильно запахло отцветающим жасмином и пионами, которые в апогее — раскрылись до последнего лепестка и замерли, чтобы дать на себя полюбоваться. <...>

Утро солнечное, но недостоверное; наверное, опять будет дождь. Начала поспевать земляника, у нас на участке несколько лесных её кустиков — краснеют ягодки. И вместо радости - грусть, что ещё, вернее уже - кусок лета прошёл, растворился. Я тоже очень стала чувствовать обгоняющий бег времени, и то, что ещё недавно было предвестником новых радостей, теперь лишь вехи убегающего времени; правда, не так категорически и печально, как я об этом написала, но есть, есть такое чувство; и жаль, что оно есть... Параллельно с ним должно бы развиваться чувство (состояние)