История жизни, история души. Том 2 - [123]

⁶ Речь идет о В.Ф. Шухаевой, жене художника.

П.Г. Антокольскому

8 июля 1967

Павлик мой дорогой, меня две недели не было дома, т. е. в Тарусе, и я разминулась с Вашим письмом, за которое обнимаю Вас.

Да, Вы совершенно правы, было противостояние поэта — коллективу, но суть его была обратна той, к<отор>ую Вы называете. Всю жизнь мама относилась не без высокомерия ко всем искусствам, к<о-тор>ые не были слово (за исключением музыки, к<отор>ую она к слову приравнивала), и поэтому упоминаемый Вами «наив» («наивное искусство») в её случае принадлежит именно театру, а не поэту; театру со всеми его реквизитами, декорациями, machineries, со всей эфемерностью результата совместных усилий театрального коллектива. От пьесы (хорошей, разумеется!) — поставленной в театре, равно как и непоставленной — что остаётся? Да пьеса же! Актеры стареют, режиссеры умирают, декорации превращаются в прах - а слово, к<ото-ро>му они служили (или не служили) — бессмертно; вот, приблизительно, как рассуждала (впрочем, она никогда не «рассуждала» — не то слово!) — мама перед лицом Вахтанговской студии, для к<отор>ой были написаны все пьесы её романтического цикла и к<отор>ая не приняла ни одной. И что же? Прошло четыре десятилетия; лучшие из маминых пьес всё так же свежи, и прелестны, и грустны, как и тогда; а театра им. Вахтангова нет, хоть он и стоит себе на Арбате.

Что до коллектива «весельчаков и полуношников» — то с ним-то мама чудесно ладила и сама в те годы была «весельчаком» (танцующим на вулкане) — а полунощницей оставалась всю свою жизнь.

Знакомство её тогдашней со всеми тогдашними вами заставило её попробовать словесную полифонию театрального (драматургического) жанра; ей очень хотелось увидеть свои пьесы на сцене — и в этом нет разногласия с её коренным невосприятием зримых искусств; не вышло? Ну что ж! Фея заедет за её Золушками в следующем столетии; была бы Золушка, а фея приложится... (Кстати, как талантлив был тот безымянный переводчик, к<отор>ый нашёл это чудесное русское имя для французской Cendrillon!)

Насчёт Лозена: я ведь говорю не о цветаевском Лозене, к<ото-р>ый в образе Юры Завадского (того!), а о тех нескольких уничижительных словах, к<отор>ые говорите Вы о реальном Лозене — и приводимая Вами цитата — забыла чья — тоже уничижительна, и только. Не стоило ли бы, справедливости ради, сказать нечто более объективное о его, по меньшей мере сложной, жизни и трагической судьбе? (Он несколько напоминает мне жертв нашего 1937 — и последующих — годов — подготовлявших революцию изнутри старого режима, и не принятых ею, и ею убитых. Поэтому-то, справедливости ради...)

Вновь сижу за переводами — с отвращением. Ничего не получается; приблизительные слова вместо единственных. Сижу над ними в тревоге внутренней, как собака на вокзале; все запахи и шумы не те. Очень хочется на волю — от самой себя: просто погулять и отдохнуть. Как-то Вы себя чувствуете? И какое у Вас лето? не только в смысле погоды, а вообще?

Нет ли у Вас летнего адреса Орлова? Хотела бы написать ему. И Вам напишу на днях как следует, а это только попытка срочно-запоздалого ответа на Ваше письмо.

Сердечно обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

17 июля 1967

Дорогие мои Владимир Николаевич и Елена Владимировна, какие же вы молодцы! Как здорово, что отправились куда глаза глядят и нашли себе кусочек незахламлённого простора и пространства! Жизнь стала такой неимоверно тесной, и так нам всем необходимо хоть раз в году (хотя и год уже не год, ибо утеснилось и само понятие времени!) — расправиться, и распрямиться, и стать самим собой — как в детстве, когда непрерывно растёшь вверх и телом, и душой! — Надеюсь, что и погода у вас хороша; это тоже необходимо хоть раз в году, среди всех пасмурностей нашего времени.

У меня просторны лишь считанные минуты ранних-преранних утр, покуда ещё дремлет быт во всех его преломлениях и воплощениях — быт свой собственный, и соседский, и мировой — заметили, как жизнь обытовела вообще и всюду и всегда таскает за собой нравы и навыки коммунальной квартиры? И вот в такой кусочек ещё нетронутого и не захватанного дня наспех приветствую вас и радуюсь вам и вместе с вами чуду Чудского озера — неба, воды и берега, и желаю, чтобы оно, чудо, подольше осталось с вами и внутри вас.

О себе писать нечего, ибо из года в год жвачно повторять: «сижу над переводами» - осточертело, а я именно сижу над переводами, и что - это - Верлен, ничего не облегчает. Исхитрилась и написала Павлику то самое письмо по поводу его статьи¹, на к<отор>ое он не обиделся; обещает кое-что исправить, и то хлеб; но по существу, боюсь, останется путаница и темень, потому что цветаевскую тему не проведешь на мякине сомнительных наитий; прежде всего надо знать и понимать, а этого-то как раз и нет, и начало (корни) этого парадокса именно в том, что Павлик принадлежит к поколению друзей М<а-рины> Ц<ветаевой>, так никогда её не узнавших и не понявших, ибо судили о ней (и её) - в своём измерении. Ну — что Бог даст. - Таруса переполнена дачниками и визитерами, как субботняя электричка; Ока обмелела от тел; всякое дыхание да хвалит Господа!