История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - [92]

– Да, но вы не замечаете горя у меня на сердце, которое я скрываю.

– Горя?

– Да, я боюсь потерпеть неудачу в трудном поручении, которое дал мне сегодня утром кардинал. Я вынужден скрывать отсутствие уверенности в себе, чтобы не уменьшить доверия, которое Его Преосвященство питает к моим малым талантам.

– Если мои советы могут вам быть в чем-то полезными, я предлагаю их вам. Однако вы хорошо делаете, показываясь тихим и спокойным. Ваше поручение – в Риме?

– Нет. Речь идет о путешествии на восемь – десять дней.

– В какую страну?

– На запад.

– Я не любопытен.

Я пошел один прогуляться на виллу Боргезе, где провел два часа в отчаянии, потому что я любил Рим, и, будучи уверен в широкой дороге к удаче, вдруг оказался низвергнут с нее, не зная, куда идти, и лишившись всех моих прекрасных надежд. Рассматривая мое поведение, я не находил себя виноватым, но ясно видел, что отец Жоржи прав. Я не только не должен был вмешиваться в дела Барбарукки, но должен был сменить учителя языка, как только впервые узнал про ее интригу. Но в моем возрасте, и не зная еще достаточно горя, мне невозможно было обладать такой осторожностью, которая может быть только плодом многолетнего опыта. Я думал, куда должен направиться, я думал об этом всю ночь и все утро, будучи не в состоянии определиться с тем или другим направлением. Я пошел в свою комнату, не думая об ужине. Аббат Гама пришел сказать, что Его Высокопреосвященство предупредил меня, чтобы я не занимал время обеда на завтра, потому что он имеет на меня виды.

Я нашел его на вилле Негрони «a tomap el Sol»[85]. Он прогуливался со своим секретарем, которого отослал, когда увидел меня. Будучи с ним наедине, я все ему подробно рассказал об интриге Барбарукки, не скрывая ни малейших обстоятельств. После этого правдивого рассказа, я описал ему самыми яркими красками свою боль, которую чувствовал. Я вижу себя, сказал я ему, лишенным всего счастья, на которое мог надеяться в своей жизни, потому что уверен, что не в состоянии чего-либо добиться иначе, чем у него на службе. Я провел час, разговаривая с ним и почти все время плача, но все, что я мог ему сказать, было бесполезным. Он ободрял меня с добротой, побуждая сказать ему, в какое место Европы я хотел бы поехать, и словом, которое отчаяние и досада вызвали из моего рта, был Константинополь.

– Константинополь? – сказал он, отбегая на два шага.

– Да, монсеньор! Константинополь, – повторил я ему, вытирая слезы.

Этот прелат, который был полон ума, но испанец в душе, сохранял в течение двух-трех минут глубокое молчание, а затем посмотрел на меня с улыбкой.

– Спасибо, сказал он, что не назвали Испаган, потому что этим вы бы смутили меня. Когда хотите отправляться?

– Сегодня ночью, как Ваше Преосвященство велели.

– Вы будете отплывать из Неаполя или Венеции?

– Из Венеции.

– Я дам вам солидный паспорт, потому что вы обнаружите в Романье две армии на зимних квартирах. Мне кажется, что вы можете сказать всем, что я посылаю вас в Константинополь, потому что никто вам не поверит.

Эта политическая уловка почти заставила меня смеяться. Он дал мне руку, которую я поцеловал, и пошел к своему секретарю, который дожидался его на соседней аллее, сказав мне, чтобы я с ним пообедал.

Возвратившись в отель Испании, и размышляя о выборе в Константинополь, который я сделал, я подумал, пораженный, что или я сошел с ума, или произнес это слово под воздействием оккультных сил моего Гения, который зовет меня туда, чтобы снова влиять на мою судьбу. Что меня удивило, это то, что кардинал сразу согласился. Мне показалось, что его гордость помешала ему посоветовать мне другое место. Он побоялся, что я могу подумать, что он похвастался, что имеет друзей повсюду. Кому он меня рекомендует? Что я буду делать в Константинополе? Я там ничего не знаю, но я должен туда ехать.

Его Высокопреосвященство обедал со мной наедине, демонстрируя по отношению ко мне наибольшую доброту, а я ему – наибольшее удовлетворение, потому что моя гордость, будучи сильнее, чем мое горе, не позволяла мне давать наблюдателям малейший повод считать меня опозоренным. Главной причиной моего горя была необходимость оставить маркизу Г., которую я любил и от которой не получил ничего существенного.

Через два дня Его Высокопреосвященство дал мне паспорт для Венеции, и запечатанное письмо на имя Османа Бонневаль-паши в Гарамании, в Константинополе. Я ничего никому не мог сказать, но кардинал не запретил мне, и я оставил адрес для писем всем моим знакомым. Аббат Гама говорил мне, смеясь, что он знает, что я не собираюсь в Константинополь. Шевалье да Лецце, венецианский посол, дал мне письмо к богатому и любезному турку, который был его другом. Дон Гаспаро просил меня писать ему, и отец Жоржи тоже. Когда я делал прощальный визит донне Сесилии, она прочитала мне часть письма своей дочери, которая прислала ей радостную весть, что беременна. Я также сделал визит к донне Анжелике, которая вышла замуж за дона Франческо, не пригласив меня на свадьбу. Когда я принимал благословение Святого Отца, я не был удивлен, что он рассказывал мне о знакомствах, которые у него были в Константинополе. Он был знаком, в частности, с г-ном де Бонневаль. Он велел мне передать ему привет, и сказать, что он сожалеет, не имея возможности послать ему свое благословение. Давая мне благословение, он подарил мне четки из агатов, связанных тонкой золотой цепочкой, которые стоили, возможно, двенадцать цехинов. Когда я принимал увольнение от кардинала Аквавива, он дал мне кошелек, в котором я нашел сто медалей, тех, что кастильцы называют doblones da ocho. Они стоили семьсот цехинов, и у меня было еще триста. Я оставил у себя двести, и взял обменное письмо на тысячу шестьсот римских экю, на рагузца, имевшего банк в Анконе, по имени Джованни Бушетти. Я занял место в берлине с дамой, сопровождавшей свою дочь в Лоретто по обету, который она дала за избавление от серьезного заболевания, которое без этого обета, несомненно, могло бы привести ее к могиле. Девушка была уродлива. Я скучал во время всего путешествия.